Осип Бес - Души прекрасные порывы. Сборник прозы и поэзии

В клубе, готовясь слушать бунтарские песни, художница разместилась нетривиально: залезла с ногами на диван в вип-ложе, усевшись на спинке. Официанты и прочий менеджмент косился, но ей было, видимо, по фигу. Видимо, ей вообще многое было по фигу – осторожно разглядывая художницу в мирской обстановке, я пытался представить, каково с такой внешностью жить и работать в мужском монастыре. Получалось плохо. Не прикидывалось.

Мы изредка продолжали пересекаться с художницей, и однажды она рассказала о особенно назойливом «женихе» из числа монастырских трудников.

– Я хотела задушить его ремешком сумочки, но потом подумала: «Я же тогда не смогу писать иконы…»

Мне хотелось с ней общаться чаще и больше – но после этого рассказа я тормознулся. Смерть от ремешка сумочки не входила в мои планы.

…а год спустя я снова зашёл в тот собор. Художница была там. Снова стояла с кистями – и c прямой спиной. Честное слово – на ней можно было жениться за одну осанку. Я снова не видел ее взгляда, но знал, что он был прямой и глубокий. Движения её были выверены и точны – наверно, также действуют хирурги. На голове у неё были наушники. Когда она сняла их, заметив меня, в древнем соборе раздалось тихо, но явственно:

Она слушала песни моих любимых бунтарей. Гимн того самого «восстания Спартака» на Манежке. Музыку – от которой обывателей, сам видел, корёжит и трясёт. Занимаясь росписью. В православном соборе. Я приладил челюсть на место, и соотнес место, картинку и аудио. Под её кистью на стене собора рубил чертей воин-великомученик, бесогон. Всё совпадало – только было проще и сложнее одновременно. Художница видела всё чуть дальше и чуть иначе – ну так я же уже писал: она была выше меня ростом. И для неё мои друзья-бунтари были теми же бесогонами. Обывателей-то не просто так корёжило, а она понимала. И пыталась объяснить другим – тем, кто будет приходить в этот храм и смотреть на эти фрески.

– А кто-нибудь в монастыре еще эти песни слушает? – спросил я просто для того, чтобы что-то спросить.

– Из батюшек – вряд ли. А с остальными я не общаюсь.

– Почему? – снова съидиотничал я.

Она посмотрела испытующе, будто решая, можно ли мне доверять. Вздохнула и ответила печально:

– Потому что я отношусь к ним, как к неграм.

…Ух как я её понял! Ведь после собора, после той, первой монастырской ночи – я, вместе с первыми лучами солнца, добрался наконец до братской кельи в братском корпусе. Я не брезглив и видал виды – мне случалось подолгу жить на вокзалах. В хижинах. Под кустом. У черта на куличках. Окружение мое составляли подонки – как у Довлатова. Я был в навороте, что меня ничем не удивить и не пронять. Но трудникам, обитателям братского корпуса, это удалось. Такой феерической помойки в качестве человеческого жилья я еще не встречал. После живых и дышащих фресок храма, после его запаха свежей краски, свежего дерева, вообще – после свежести той ночи я очутился в пространстве, которое состояло даже не из мусора и отбросов, а прямо из миазмов. Вонь была многослойная и сложносочиненная.

В изумлении я стоял на пороге, пытаясь найти место для шага, и анализируя, помимо желания: «Тээк… Это перегар. А это – от носков. Вот – помойное ведро. А это? Это что?». На полу лежали остатки дохлой рыбы. Я вытащил одноразовую салфетку и собрался переместить тухлятину в ведро, но меня остановил негодующий возглас, раздавшийся из кучи пахучего тряпья:

– Ты что?! Оставь! Это же для кошки!

Броненосец мне в ангар… тут еще и кошки есть. Сопоставив запахи и количество кучек грязного тряпья, которые, видимо, служили ложами для усталых трудников, я сложил стопкой ноутбук, телефон, бумажник и документы, и отправился к отцу Георгию.