Иллона Александрова: Ветви

Я гладиатор! Торс мой оголен.

Меч заношу над сломленной любовью,

И слышу стон, подавленный, но стон.

И направляя вниз большие пальцы,

Толпа скандирует: Добить ее, добить!

Душа же разрывается на части.

Что стоит мне ей в сердце меч вонзить?

Она и так лежит, почти недвижно,

Иль замерла. Ждет участи своей.

И дышит через раз, чуть слышно,

А ведь была цветущей и моей.

Моей любовью ты была когда-то.

Но предал я. И вот сошлись на бой.

Любовь моя ни в чем не виновата,

Но я не смог пожертвовать собой.

Мои глаза видали Древний Рим,

Арену смерти, залитую кровью.

Я – гладиатор! Я непобедим!

Я только что расправился с любовью.

Воля. Да, степь. Да, темень.

И на плетень куреня

Облокотился дед мой

Лишь привязав коня.

Деду чуть-чуть за двадцать.

Мальчик, какой там дед.

Темень. Не разобраться

Сколько казаче лет.

Спит за спиной станица,

Спит за спиной Кубань.

В жизни его страницы

Первые, как ни глянь.

Воздух. И сладко-горький

Запах. Трава-полынь.

Хочется разбежаться

И полететь. Остынь!

Конь твой уже разнуздан,

Пусть отдохнет слегка.

Утром, в Тамань. Ты к звездам

Рвешься, за облака.

Воля. Да, степь. Да, темень.

Спит за спиной Кубань.

Дремлет Казачий Ерик.

Раннее утро. Тамань.

В мыле твой конь усталый,

Грива по ветру летит,

Треплются шаровары,

Шашка огнем горит.

Что же в Тамани надо

Ратному казаку?

Ждет там его отрада,

Юная Аймигуль.

«Только вот не казачка!» —

Скажет казачий круг.

И не бывает иначе,

И не бывает вдруг.

Знает казак законы,

Но в сердце его – любовь.

Волны Кубани стонут:

«Старшим не прекословь!»

Не было в роду нашем

Басурманской крови.

Ждет тебя твоя Даша,

Суженой нарекли.

Что же в Тамани надо

Ратному казаку?

Там лишь его отрада,

Юная Аймигуль.

Вышел на круг казачий,

Высший казачий суд,

И обратился к старшим,

Слышал его весь люд.

Долго они решали,

После махнули рукой.

Любовь всегда побеждает,

Закон у любви такой.

Воля. Да, степь. Да, темень.

И на плетень куреня

Облокотился дед мой

Свою Аймигуль обняв.

В лесу стоят разрушенные стены,

С портальным входом и покатой крышей.

Монеты мы кидали в пасть дольмена,

Чтоб наши голоса господь услышал.

Кружилась голова, немели руки,

Отшельники курили фимиамы.

И кроме сердца затихали звуки,

И ждали люди просветленья манны.

Семь тысяч лет раскрашенное небо

Ожогами на коже проступало.

Семь тысяч лет творенье человека

В божественное сказка обращала.

Боялись, презирали, восхищались,

Взрывали динамитом, разоряли.

Такая человеческая слабость:

Сперва возвысили, а после развенчали.

Богов боялись и желали, только

Для связи с богом нам дольмен не нужен.

Горит огнем Всевидящее Око:

Он каждый день читает наши души.

Взгляни в себя! Снаружи внутрь! Поверь мне!

Дольмены у подножия Кавказа,

В реально существующее время —

Реально существующая сказка.

По твоему следу, крадучись, падая,

Вставая, и вновь припадая к земле,

Идет женщина с виду больная,

Изможденная, и «не в себе».

Ее лицо плащом закрыто, бесформенным,

Серым, как большие крылья.

Она, не умеющая быть покорной,

Изнывающая, от бессилья.

Плетутся за ней, из века в век,

Как собаки на привязи, на людей не похожие,

Три ангела – три недочеловека,

С синими опухшими рожами.

Санной, Сансаной, Самнаглоф думают она их боится,

Думают, ее усмирить не сложно,

Каждый к заветной цели стремится,

Но достичь ее невозможно.

Остановится она. Повернется.

Позовет их, плюясь ивритом.

Сама вроде, как и очнется.

Они решат: «Ее карта бита!»

Но тело Лилит снова станет аморфным,

И опять утечет сквозь пальцы.

Вдруг крылья свои разложит,

Да и ангелов на запчасти.

Повязывайте младенцам красные нити,

Бойтесь ее прихода!

Она устала быть бесчеловечной

В глазах своего народа.

По всему свету дети Евы

Пакостят безнаказанно,

Имя Лилит грязью малюют,

Черными-черными красками.

По твоему следу, крадучись и падая,

Вставая, и вновь припадая к земле,

Идет Лилит, однажды распятая,

Изгнанная, но готовая к борьбе.

Не такая уж Ева овца из ребра,

Не такая уже и скромница,

У кого из двоих чернее дела?