Иллона Александрова - Ветви

Ты – просто дурная мать.

Быть нужной кому-то стараешься,

Всю жизнь приживалкой живя…

Ни в чьей любви не нуждаешься,

Сама ни кого не любя.

Все также очаровательна

Глубинною силой большой.

Любой поэт обязательно

Был с раненою душой.

Не сберег царскосельский подарок,

Не любил ты, Борис Анреп…

Модильяни, ах, как был ярок…

Рассыпанные, как снег,

Мужчины, стоящие рядом:

Николай, Вольдемар, Николай…

Отравлена вашим ядом…

Ты, пальчики загибай!

И тонкую сигарету

Изящно подносит ко рту…

Там юность осталась где-то

На царскосельском мосту.

Была женой и любимой,

Любовницей. И больной.

Теряла мужей и сына.

Четырнадцать лет – немой.

Поешь «Колыбельную» Лёвушке,

Но слов уж не разобрать…

Упавшее в землю зернышко

Обязано прорастать!

Стоишь, как невеста на выданье,

В раскрытых глазах – благодать…

Упавшее в землю зернышко

Обязано прорастать!

Но черный крест над могилою

Растет в изголовье твоём,

Жестокий бог не помиловал,

За неправедное жильё.

Но иногда, и в безветрие,

Качается старый гамак…

Под вековыми соснами

Покоится Анны прах.

В Комарово, на старом кладбище,

Под россыпью дальних звезд,

Гордый орлиный профиль

В гранитные камни врос.

«Ничего не просил у Бога,

знал, что Бог ничего не даст.»

В. К. Шилейко

Второму мужу Анны Андреевны Ахматовой посвящаю…

Он делал записи в тетрадь.

К словам цепляться – каждый гений!

Где память прошлых поколений?!

Все чувства нынче невпопад.

Все наугад. Бредет на ощупь,

Свои терзания любя.

Спит Петроград. Большая площадь.

И тусклый свет от фонаря.

Горят глаза, и сводит тело

Его чахоточной клешней…

Ахматова не доглядела.

Кто виноват? А кто ж еще?

Фонтанный дом. Одна за ширмой.

Худая, мрачная, как смерть.

Зачем? она же не любила.

Зачем все это ей терпеть?

Его ревнивые нападки,

Да не к мужчинам, а к стихам.

Беги же, Анна, без оглядки!

Беги, куда не знает сам.

Беги из комнаты шумерской,

Что в Шереметьевском дворце.

Беги отсюда, хлопни дверцей,

Без слез сомненья на лице.

Он кашлял кровью. Был безумен.

Его съедал туберкулез.

Его труды, стихи, наука,

Все под откос, все под откос!

Он видел все, «до края мира».

Начать бы с чистого листа!

Ему мила его квартира,

Не давит плечи нищета.

Назвал «лесного зверя братом»

«Земной отрадой сердце не томил»

Он жил своим индивидуальным адом,

По улицам пустым его бродил.

Как «птица о прозрачное стекло»

Он бьется, бьется… Только все без толку.

Декабрь. Морозно. Зажигают елку.

Он не просил у бога ничего.

Он не просил. Она сама пришла.

Сама ушла. Прощай же, Египтянин!

И чем-то сладким из кофейной тянет.

Корица, видимо… Прозрачное стекло.

Светло и радостно вдруг стало на душе.

Под сапогом ломаются снежинки.

И только в сердце, в легких – льдинки,

И женский образ в «неглиже».

Она звала его по имени: Володя.

Ему хотелось слышать: Гильгамеш.

– А, брак с Шилейко – сон дурной, на вроде…

Попутал, ох, попутал меня бес.

К нему сама пришла. Себя считала черной.

За очищением пришла… И тишина.

В нем мир иной, изменчивый, огромный!

Ему не в прок: ни муза, ни жена.

Таких людей рождает «Неземное»,

На время краткое, чтобы забрать назад.

И на Земле все для него – пустое.

Земная жизнь – зловонье, сера, ад.

Ему бы в древность, к землям ассирийским,

Гулять бы в волю. И «Илиаду» прочитавши сотый раз,

Уходит навсегда, прощаясь по-английски.

Иное время у него сейчас.

Иное время. Прах от праха светел.

Иная жизнь. Сменился ход времен.

Мы перед Богом – маленькие дети,

Одной любовью божию живем.

И проживем через века… Есть память!

Она ему писала: «Милый друг!»

А далее не высказать словами.

Потом он умер. И замкнулся круг.

В небе ночном, над ущельем, Абхазии светит звезда.

С гор ручьи змеятся сотней ужей.

Где-то внизу рыдает-ревет Гумиста

Слезами вдов твоих, в память твоих мужей.

Лестницы в небо пустое – разрушен второй этаж.

Многоэтажки таращатся свету множеством выбитых глаз.

Не отдышаться Сухуму – еще не пришел с войны:

Там, в Гумистинском ущелье, пали твои сыны.

Лестниц узорных перила не чувствуют больше рук.

Где их хозяева, дети этой земли?