Виталий Юдин: Импульс любви. Избранная любовная лирика

Дитя подышало, —
стекло отпотело,
от жаркого воздуха тёплого тела
в холодном трамвае.
В ответ подышав,
светилась в троллейбусе чья-то душа.

Что нам с тобою
помешало
ИНОЕ ВРЕМЯ обрести?
Что нас с тобой
разуверяло
в совместном выборе пути?
Ты по лыжне за мной бежала
и лыжа, соскользнув твоя
стрелою в наледи застряла
большою – малую ловя.
Когда на мягкий снег упала,
накрыв собою циферблат,
то стрелки лыж перемещала —
растерянно и наугад.
Мы, времени не придавали
значения и вышел сбой,
и шестерёнки не совпали —
одна с другой, одна с другой.

Когда в твои ладони кто-то вложит
букет цветов, то помни наперёд:
прискачет Гек, моя гнедая лошадь
и тёплыми губами их сомнёт.

Он Теберду оставит и прискачет
по жёлтым топам перевитых струн —
пусть конюх на прокатном пункте плачет
и причитает: «Ах, какой скакун!»

Мой Гек, сжуёт поспешные растения
сомнения твои испепеля.
Он выплывет из глубины забвенья,
где мы друг друга любим – ты и я.

И снег не выпадет,
пока
я к этому не приготовлюсь:
не выплеснут седую поросль
ни ветер и ни облака.

Друг не предаст меня,
пока
я к этому не приготовлюсь:
его замучила бы совесть, —
не мог я так любить врага.

И жизнь не кончится,
пока
я к этому не приготовлюсь…
Пока в рифмованную повесть
не ляжет вечности строка.

Снег выпал утром.
В полдень
я узнал,
что предал друг… —
мучительная новость.
Не страшно мне, —
я не закончил повесть, —
мне страшно,
как я долго умирал.

– Зачем задвигать эти плотные шторы?
Никто не увидит.
– Я свет не люблю…
Но страсть прогнала наших губ разговоры,
лишь только ты сбросила блузку свою.
Щекоча, мурашки свершали молебен,
и великолепен был запах «Камю»,
остыл в керамическом блюдечке пепел
сердец, сигарет?
У стола на краю.
Какое бесстыдство
всем телом светиться!
Луна рукавицей прикрыла лобок.
Что в сердце твоем, дорогая, творится?
И что там за птица
из-под рукавицы
никак не покажет свой алый роток?
Вкруг тени закружат
бумажной гирляндой,
нарядны
от бликов густых ночника.
И встретиться очень стесняются
взгляды.
– Будь первой, – я выдавил в темень,
– рука.
Движенью
была ты послушна
любому,
чтоб лону
я мог поцелуи послать.
Так вот почему мы привязаны к дому:
здесь женщина, пища и к ночи кровать.
– Кто выдумал «это», —
любимой на ухо
шепнул я,
и глухо пронзила тоска:
в объятьях со мною лежала старуха.
– Ты – смерть!
– Нет, любимый мой.
– Наверняка!
Ты – смерть! Так при жизни в любовь
не играют.
Ты – смерть, а со смертью в обнимку
не спят.
…Оделась и дверь за собой прикрывает…
В притворе, сиял—
узнаваемый взгляд.

Поэты московских околиц,
«Мозаики», влюбчивых школьниц,
свой строили неф и портал.
На голос шли.
Голос… пропал.
Он вёл нас пустыней «застоя»
с молитвою огненной – «Гойя»,
метафорой – наповал.
На голос шли.
Голос… пропал.
И хрипло
как треснувший полоз,
и тоньше, чем рвущийся волос,
(-Вы слышали, что Он сказал?)
– ВОСКРЕСНУ Я!
Голос… пропал.

Ты под кого-то, лезвием в нож,
ляжешь безропотно, веки сомкнёшь
и, как в морозы, через прищур
выступят слезы, горше микстур.
Кофту накинешь, юбку поправишь,
пьяную чью-то, сплюнешь слюну.
Делаешь вид, что не понимаешь,
как постепенно уходишь ко дну.
Вот она – тиной прикрытая бездна,
вот она – скользкая липкая цвель.
Думала в жизни быть чем-то полезной —
предана цель.
Не обвиняю,
не обвиняю.
Я лишь пытаюсь – руку подать.
Выскользни,
вырвись —
из под – негодяев
и постарайся
на ноги встать.

Я блудный сын поэзии-
жизнь ярче, чем стихи,
спасительней магнезии,
бурлящий хмель стихий.
Понять картину – Мира,
принять его закон —
пространственный континуум
растерзанных времён.
Отведать сочной ясности
из «кротовой норы»,
влеченья к сингулярности —
броску в антимиры.
Сквозь горизонт событий —
в туннель чёрной дыры,
нырнуть, свершив открытие,
ошеломив миры.
И насладиться бременем
того, что будет – нами,
когда пространство, с временем,
меняются местами.
Но брачных уз с поэзией
я никогда не рвал,
разрывы и порезы
в живую зашивал
Растерзанный, разъятый,
орудуя иглой,
я верил в день девятый
и день сороковой.