Павел Владыкин: Храм на любви. Книга стихов

Памятники, бюсты, фрески…
знать Европу до конца!
Пушкин в Веймаре – с немецким
выражением лица.
Там, за стрельчатою рамой
Божий лик! Прекрасный фриз!
Как заточки, гвозди храмов
в небо вбиты. Шляпкой – вниз.
Что он нам – «немецкий гений!»
Не меняем и на двух.
Дар для многих поколений —
им открытый «russky duh».

Изловчась, да через правое плечо
девки со двора бросают башмачок.
Что жених подхватит тут же – весь расчёт.
У забора должен быть, коль наречён!
Ну и чё?!!
Зря к воротам шустро мчит с нагой ногой,
наступая на ступню ногой другой.
Жениха-то нет! Пошёл, варнак, он к той,
что спросонья тихо пролепечет: «Ой!
Ты мой сладкий приз-сюрприз. Хороший мой…»
Кофию наварят для гаданья столь,
что заляпан гущей напрочь будет стол.
Вдруг какой-нибудь английский Чайльд Гарольд
в ночь объявится. И скажет нежно: «Оль!
Замуж – marry – за меня пойти изволь…»
В зеркальце глядит: а что там за спиной?
Запотело от дыхания оно.
Дышит влажно кто-то за спиной давно.
«Мой избранник! Суженый мой! Милый!..» Но
это верный пёс… Такое вот кино!
В блюдечко со свечки каплет-каплет воск.
Для гадания отрезан клок волос.
И горит, горит бумага – дым до слёз.
«Где ты, Ваня,? И к кому опять прирос?» —
вот вопрос!
Нагадамшись, спит одна и видит сон:
В изголовье – платье… Платье – шик-фасон!
И жених – французский парень мсье Бурдон,
вежливый, по специальности гарсон,
говорит: «Подвинься, ну-ка!.. Миль пардон!»

«Скажи мне, бабушка,
когда я хлопаю в ладоши,
микробам больно?»
«Мы в цирке, лапушка,
Ты хлопаешь слонам, Алёша.
Они довольны.»
«И всё же, бабушка…
Я снова хлопаю в ладоши.
Микробам плохо?»
«Не знаю, чадушко.
Обед… Не моешь руки, Лёша!
Грязнуля Лёха!»

Дом – член семьи.
Вот как пёс и кот!
Деток растит.
Сохраняет род.
Всех собирает
и охраняет.
Не философия
это такая.
Плод
размышлений моих.

(История, взаправду случившаяся.
Именно так всё сделала внучка Анечка)

Монолог маленькой девочки

Если есть ты, Невидимка,
нарисуй себя!
Ты невидим, Невидимка!
Нарисуй себя!

Обо мне – слова: «Девчонка —
комнатный цветок».
Положу на подоконник
крохотный листок.

Там записка: «Если есть ты,
нарисуй себя!»
А в укромном этом месте
буду ждать тебя.

Ну, конечно же, – портрет твой.
Твой автопортрет…
То увижу за портьерой,
что не видел свет.

Ноты с полочки роняешь.
Я ж с утра корплю…
Ну а видимым бываешь,
лишь когда я сплю.

Маленькая я девчонка.
Умничкой зовут.
Ростик маленький, но в чьём-то
знаю, признают…

Да, я маленькая ростом.
Словно недошив…
И, конечно, мне не просто
в мире вас, больших.

Появись-ка, Невидимка!
Лишь полы скрипят…
Ведь потом же невредимым
ты уйдёшь в себя.

Ты совсем уж невидимка?!
Милый мой ворчун!
Ты такой необратимый!?
Проявись хоть чуть…

Если есть ты, нарисуйся!
Слой с картинки смой.
………………………………
«Кто он, Боже Иисусе?
Может, ангел мой?»

Цветок прозрачен.
Полотняный лепесток,
пронзённый солнцем.
Чудо входит в душу.
И я гляжу на яблоню,
на грушу.
Реалия всё это.
Не восторг.
Чужая жизнь…
Растение живёт. Нас понимать
чуть-чуть, но начинает…
Грусть жизни, медля чуть,
с лица снимаю,
считая, что мне в жизни
повезёт.
Цветок раскрыл
рассветные уста.
Столь удивлённо…
Да ведь он наивен!
Как будто бы своё
узнал он имя.
А я же думаю
об этом неспроста.

Весна взошла в горшке с рассадой.
Весну ещё дождаться надо.
……
Я оторву вас ото сна.
И вырву мягко из объятий.
Морфея. Объяснив изъятье
сие тем, что взошла весна.
Она видна, она слышна.
А солнце стало столь румяно,
что кажется немного пьяным.
Да и другие времена
пришли, что позволяет, кстати,
мне оторвать вас ото сна.

Вас погрузить в заботы дня —
всё так! – ничто мне не мешает.
Но вот уж чуточку лишает
того, чтобы простить меня.
За что? Одно лишь знаю я,
что все слова, похоже, немы,
что отклонился я от темы:
«Любовь важнее бытия».
И это шансы уменьшает
вас встретить в сутолоке дня.