Александр Петрушкин - Кожа. Стихотворения 2000—2017 годов

Ты помнишь/не помнишь помятый
давыдовский прочный сюртук,
коньяк без лимона под горло —
как шарф шерстяной или стук.
всё ссут здесь поганые суки
по улице Сони Кривой,
и делает боженька снимки,
а может быть кто-то другой.

Ты помнишь давыдовский точный
глоссарий – пойдём за водой,
где к потерялась за выдох,
и топчет сугробы ногой
[у К появляются губы
и рыло с химмаша братка,
ещё червоточные зубы,
и даже желанье глотка].

Ты помнишь/припомнишь, как смерти
стихами закроенный пол
в коньяк заливался Сысертью,
и пился за каждым углом,
как ссали под окнами суки
сливая челябу в ебург,
и глобус крутил эти звуки,
как будто бы ехал в Москву.

Ты помнишь, что вспомнится дата,
когда разломали ребро
[в закуске закрытые рядом]
две суки и стало светло
под скрипом солёного снега,
закрытого в каждом узле —
лимон, в коньяке закипал и
агукал Кальпидию в Че.

Ты помнишь, как небо, чирикнув
в две спички, зажглось и спаслось,
как двум, пережившим верлибры,
по бабам мужицким спалось,
Свердловск начинался сюртучный,
все суки махали вослед
лимонного цвета платками,
линяя в коньячный ответ.
(15/12/12)

Он перелистывал морщины
на 5/7 [пока] знакомой
халявной женщины [мужчины
их обступали беспокойно]…

Облизывая тощий палец,
грач на плече пережимался,
пережимали перья горло,
и календарный свет кончался,

качались дети и деревья
[и в них беззубые старухи
качались в чаще равномерней
и переламывали звуки

и перемалывали дёсны
или кораблики из ивы]
и перемаливали время,
и отползали некрасивы

пернатые [почти] мужчины,
зализывая тощий палец
у скрипки под крылом грачиным.
Царапнутый [в кровь] одеяльцем,

он перелистывал морщины
на 6/7 [ещё] знакомой
и дальней женщины [мужчины
жгли спички с краю перегона

и разгрызали тару молча,
у чаши днище выгрызая],
и [в свет укатанное] тело
горело изнутри сарая

[молчали дети и деревья]
одни морщины подавали
ненужный вовсе этот голос
из веток в ветки. На вокзале

он перелистывал морщины
[на 7/7 и незнакомой,
и уходящей вдаль] причины
посмертной близости бездомной

вот с этой проводницей, с этой
[с другого рая подожженной?]
везущей с краешку у скрипки,
покусанной тоской недолгой.
(14/12/12)

Хрипящий волку под кустом,
уснувший в воздухе [в ракушку]
грач, отсвиставший ярытам,
хранит, как снедь, свою избушку.

[Поющий] как бы в небо [сам]
он утрамбовывал отчаянье
[до галечки на берегу]
речь стоит своего молчанья.

И, поворачивая ключ
в костлявом горле древесины,
идёт по-своему к врачу
[как отражение из льдины]

заснувший в воздухе грачом.
Чтоб одолелось расстоянье —
ещё один метельный жнец,
обеспокойный оченькрайне,

он держит под крылом билет,
с ответом стырив водку с перцем,
клюёт и пробивает дым,
своё спелёнутое тельце,

он засвиставший ярытам
горит почти как стыд – так долго,
что умирает [как бы сам]
грач, просыпающийся волком.
(12/12)

Пока я умолкал, летела стружка,
летели в стружке мужики, передавала
по-бабски слухи, треснутая кружка,
касаясь ртом отверстого овала.

В своих кульбитах сны пережигая
до копоти и дёгтя, в серых мордах,
как жжёный сахар смерть пережидая,
горела скрипка, становясь нетвёрдой.

Пока я умолкал с недетской оспой
крапленой речью щебет начинала
мужицкая невыспанная свора,
сидящая грачиной у вокзала.

Как цирковая публика и гогот
бакланов, уходящий в три пятнадцать —
вагон, гудел, переходя в семь сорок
и с дождевой водою обжимался.

Пока я умолкал, слепая кружка,
наполненная светом вполовину,
как [с венами проколотыми] чушка
успела выпить ангелов до льдины.

В толпы граненом животе, походный
обоз летал, как стрекоза над жиром
земным, и плыл – как смерть и свет – безродным
над тем и этим половинным миром.
(10/11/12)