Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

Что день не знает окончанья,
Как строк неистовых разгон.
Но отчего он так случаен
И ты им – словно опален?

Счастливо найденная фраза,
Улыбка в черный день,
И интонации приказа,
Коль просыпаться лень,
Под локтем жаркая ладошка
И слева частый шаг –
Как это, господи, немножко!
И, боже, незнакомо как.

Так вдруг сверкнет из зауми живое.
Так в танце жест откроет сердце. Так
Пробуждаясь, вспыхнет ощущенье,
Что лет тринадцать – незаполненные годы
И что вчера еще
я был в десятом классе.

Но почему в десятом? Как случилось,
Что самый скучный год (снега и без пути пока,
Но весь в надеждах, весь, весь ими изукрашен
И разрумянен робостью сверх меры)
Как случилось?

Бег. Влюбленная в меня…

Да. Это!
И влюбленная,
но поцелуя так и не дождались.
На перекрестке снежном
Мы стояли
Часы, быть может,
ждали, ждали, ждали,
Что прохожий
Сведет нам губы.
Было по шестнадцать.
И в окнах свет, как сливочное масло,
И сладкий запах выхлопа машины…
Она была черноволоса и румяна.
Говорила
О венгерской крови, конечно,
В ней была она…

Как неприятен стерегущий взгляд,
Когда ты сам пуглив и неуверен…
Носить очки иль не носить?
Ее спросил об этом
и она
Решительно, смешно, самозабвенно
Закрыла ими зоркие глаза…

Я не заметил…

«Ну, как?» – спросил приятель.
«Ребята хвалят», – подхватил другой.
Верней всего, была простая зависть.

Я не заметил.
Я не замечал,
Я ничего не замечал
И это было неспокойно, жутко.

Луна летела
И я бежал средь деревянных улиц
И колотил их сон, звенел и мчался,
И мысли были только о сегодня.
О завтра и вчера там не хватало места.
О завтра думал в детстве,
а вчера
Еще не наступило.

И так уходит всё.

Только сумерки глухие.
Только яркий лист кленовый.
Только ветер, как безумный,
Продолжает бушевать.
Он громадными шагами
Мерит площадь бестолково
И вихляющей походкой
Возвращается опять.

На скамеечке уютной,
Как предмет его терзаний,
Как дыра из подземелья
Светит белое лицо.

Все, что было, утонуло
В этой тьме, без притязаний
На свидание в дальнейшем.

Как маяк в пустынном море
Светит белое лицо.

Фразы в форточку – капелью.
Плачущий январь.
Стекла, яблони вспотели,
Размывая гарь.
Мокнет рыхлая известка
В бочке под окном,
Плотский шепот перекрестка
Соблазняет дом.
Город с хрустом расправляет
Плечи чердаков.
Тает, тает, рано тает.
Хлоп – и был таков.
Был таков и не был стылый
И осел сугроб.
Ветер с черноморским пылом
Прошибает лоб…

Винтовка – упрек гуманисту,
Который, поверив, погиб.
Который поверил, что выстрел
Не менее чем перегиб.

Гуманность сродни аскетизму
И самообману сродни,
Когда настигают отчизну,
Как волки, угарные дни.

О, как он не знал, что в затишье,
Где порохом пахнет заря,
Неважно, что ты говоришь им,
Неважно… И, может быть, зря.

Но ты говорил и кричал им:
«Не поздно… Единство… Народ…»
Слова твои были причалом
Каких-то нездешних щедрот

На площади, где за неделю
Глаза волновались пестро,
Где люди от слова правели,
Левея сейчас от костров.

Но жизнь свою бросив, как слово
С расчетом, в сознанье, с тоской
Ты кинулся в пропасть былого
И сжег все мосты за собой.

Прислушайся – шумы и гулы.
А тишь, а покой, а стихи?
Их пишет лесничий сутулый
А бакенщик, у реки.

Прислушайся – время уходит.
А сила, а нежность, а страсть?
Их хватит, чтоб ты при народе
Сумел не канючить, не клясть.

Их хватит на то, чтобы снова,
И снова, и вновь, и опять
Пытался ты гибкое слово
Распутать, отнять, отвязать…

Посмотри за окно. Видишь? Пристально небо,
И деревья, и снег, и замерзшая лужа, и ночь.
А мелькают такси, гаснут окна, и был будто не был
Одинокий прохожий, которому уж не помочь.