Александр Образцов - Это Фивы. Роман со стихами в полстолетия

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где столетнее льется вино,
Кубки звенят. Мальчик плавает в стуке
Сердца. Он любит беспечную прядь
И, зарываясь лицом ослепленным
В запах волос, забывает дышать
И просыпается слабым и томным.

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где ушедшее отражено
В юном и трепетном замкнутом круге.
Разве привидится старый вокзал,
Смуглая девочка в стоптанных тапках?
Век или черт алый бант повязал
Голой той девке с соском-бородавкой?

Мягкие, сладкие губы кино.
Терпкость подмышек. Закинуты руки
В зал, где потешно прищурился сноб
И молодеют глухие старухи.
Сколько ни пой, как судьбу не тревожь,
Как ни гадай на цветах и сирени,
Снова Рембо на ребенка похож,
Словом рождая лиловые тени.

Так встань у палатки и лесу ответь,
Что было с тобою, что было.
Глазам твоим в белых ночах зеленеть.
Глазами твоими в разлуках болеть,
Чтоб небо и то зазнобило.

Беспечная врунья, слепой стебелек,
Хозяйка июльской поляны,
Твой мир переменчив, как вечный намек,
Светающий воздух росистых дорог,
Заманчиво легкий и странный.

Ты вздрогнешь во сне, ты обидишься вслух
И розовой крови цветенье
Расскажет, как пахнет роса поутру
На щеках, на шее в одном или двух
Мгновениях от пробужденья.

Как мир заманчив для атаки,
Когда с открытою душой,
С объятьем, созданным во мраке,
Ты мчишься, нежный и большой.

Твой конь одним с тобою дышит,
И слезы братства горячи…
…
Толпа сомкнулась. И бренчит

О латы бедная уздечка.
Уныло виснут удила.
Твой конь и тот тебе перечит.
Ты шепчешь: «Жизнь прошла, пошла…»

Ты бледными губами никнешь
И возвращаешься ногой.
А слава, как смола, налипнет…
Сквозь дым и блеск летит другой.

Из желтых подвалов, из тесных для сердца углов
На Аничков мост, чуть закат, чуть прохлада и свежесть,
Каким половодьем несет столько разных голов?
Из коих могли бы чугунные быть и пореже.

Как редко видны здесь счастливые, ясные лбы.
Какая потребность в открытых и умных улыбках!
Вот женщина в черном, несущая для похвальбы
Тяжелую грудь, как младенцев раскормленных в зыбках.

Вот старый торгаш, вот бакинец, базарный божок,
Вот три моряка, не продравших с похмелья буркалы,
Вот парочка снобов, дудящих в презренья рожок,
Вот загнанный папа, вот дочка с лицом обветшалым.

И там интуристы. Их наглые лица горды.
На них засмотрелись две девки, на вид – покупновы.
Вот физико-химик, стригущий из-под бороды.
Вот Гоголь. Смотри, как плодятся твои Пироговы!

Печет в груди. И если это жизнь,
Влюбленность, ревность, где же окончанье?
Взять за грудки все эти этажи.
Но только не молчанье. Не молчанье.

Что со мной происходит?
Скоро буду по плечи в земле.
Вижу ноги идущих и плачущих вижу детей.
Слышу шарканье ног.
Разучился и ждать и хотеть.
И на множество лиц наплывает свое.

Жизнь несложно придумать
и жить там весь вечер и ночь.
Обладать, умирать, восторгаться и вновь умирать.
Жизнь несложно расширить.

Когда я уйду
Горизонтами глин,
катакомбами известняков,
Будет тело текучим, как нефть.
Я узнаю металл
В толщах складчатых гор,
и напомнит он мне
О живущих и топчущих.
Буду о них вспоминать.

Я придумаю толпы поющих и робких людей,
Я придумаю лица в слезах,
я придумаю гордость и честь,
Буду плавать в базальте
и медленно торжествовать,
Ощущая ладонью биенье огня.

У женщины живот открытый,
Но бедра держат кисею,
Когда от плавности размытой
Она танцует ночь свою.

Желтее пирамид и Нила
И розовее, чем восток,
О ком она заговорила
Неодолимой дрожью ног?

А этот взгляд, пустой и жадный,
Браслеты, брошенные вниз,
И тот палящий виноградник
И в черных волосах – ирис?