Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2016 гг.

Украденная мальчишкой
со скотобойни кляча
бежала, летела, мчала,
навстречу жизни, в начало
судьбы своей ранней, юной,
когда жаркой ночью лунной
паслась в табуне беспородном,
в полях, за колбасным заводом.

В длинной жизни толку мало,
светотени полумрак.
Где-то я не рассчитала,
что-то сделала не так.

Набело не перепишешь,
все сначала не сыграть.
Вот бы глубже, в чем-то выше…
Тише, блажь не благодать.

Не оценит благодати
неуемная душа.
Сколько дашь ей, все растратит,
не накопит ни гроша.

Но свербят шальные мысли,
будоражат мозг опять:
Мне б в лесу зарыться в листья
и всю зиму там проспать.

А весной проснуться новой,
да не то, чтоб молодой.
Молодою-бестолковой
я была уже. Другой,

беззаботной и крылатой.
Слишком долго по земле
я плутала и куда-то
растеряла много лет.

Долго шла, а время скачет.
Надо крылья, чтобы впредь,
на остаток дней иначе,
отстраненнее смотреть.

Мелодия мне
до скончания сниться,
от самого детства.
Верни мое сердце,
Печальная Птица,
верни мое сердце.

С тех пор, как ты тайну
гармонии слова открыла,
осыпав цветами,
тревожа забвенье могилы,

за флейтой твоей
босиком по камням и осколкам
бреду одержимо.
А сколько идти еще, сколько?

Если идти по дороге, то там, где конец,
может быть яма, тупик или чистое поле,
или ворота в загон для покорных овец,
или… Да, что там гадать? Ведь никто не неволит.
Просто иди, или так у дороги сиди,
жди. Где все кончится, здесь иль застанет в пути,
или в конце той дороги? Но хочется верить:
Там, далеко-далеко мне откроются двери,
я отряхну с себя старость, как пыль у порога,
чтобы бежать босиком своей новой дорогой.

В черной ночи
молчит
горечь-тоска.
В тисках
сердце сжимает страх.
Не подобрать ключи
и не нашарить дверь
выхода. Дикий зверь
мечется в западне
где-то, на самом дне
пропасти жизни всей.
В тоненькой полосе
горного ручейка,
тусклого ночника,
смотрит с небес звезда.
Луч ее опоздал,
искоркой подсветил,
точкой в конце пути
выдал прощальный знак.
Ладно, сойдет и так.
Так, под бездумный смех,
вдрызг проиграть судьбу,
чтоб на виду у всех
не возлежать в гробу.

Мой раздолбаный звездолет
дрейфует целую вечность
далеко, на краю вселенной.
Я там сплю и мне снится жизнь
здесь, на странной планете Земля,
где зачем-то так нужно выжить,
чтобы там, наконец, не проснуться
и заняться текущим ремонтом.
Надо физику подучить,
а не стихосложением бредить.

Молодые крикуны и выскочки
выпячивают себя напоказ,
старших ни во что не ставят.
И не возражайте мне, я-то знаю,
я сама такою была.
Сидели в Доме Писателей,
на Войного, ныне Шпалерной,
читали стихи по кругу,
под руководством куратора
отдела по чуткой работе,
или как мы шутили тогда,
по борьбе с молодыми авторами.
Там еще как-то с боку стола
примостилась какая-то тетка,
очень всех внимательно слушала
и курила свои папиросы,
головой в такт поэтам кивая.
Ей куратор через стол, так вежливо:
«Ольга Федоровна, может быть Вы
нам тут тоже прочтете что-нибудь?»
А она на него только цыкнула
и опять папиросы курит.
Вот, подумала я, приперлась тут,
не сидится ей в богадельне
заслуженных всяких деятелей,
будет нас в конце наставлять,
ради галочки в списке своем послужном.
А она, под конец, как-то тихо ушла.
Папиросы, наверное, кончились.
А сегодня все мы горазды
наперебой стучать себя в грудь,
заявляя гордо:
«А я, рядом сидела с ней!
Она головой мне кивала,
а я стихи ей читала,
стихи свои лично читала
не кому-нибудь там, а лично
Ольге Федоровне Берггольц!»

По стыкам стальным рельс
отгрохотал состав.
Эхом стонал лес
и замолчал устав.
Там, куда поезд шел,
Ждал его город большой,
ждал, суетился, не спал
с башнями старый вокзал,
с чаем горячим буфет,
с вазочкой полной конфет,
с музыкой громкой перрон.
Рявкал аккордеон,
весело поезд встречал.
Тот сухопутный причал
мне обещал покой
в городе том, с тобой
рядом, где теплый дом
жасмин и сирень под окном.
В кармане остались ключи.
Всего-то в вагон заскочить…
Поздно, тот поезд ушел.
Да мне и здесь хорошо.