Ольга Краузе - Харьковская тетрадь. Стихи 2011–2016 гг.

забрезжил. И снова я не узнала
что означала во сне змея.
И снова поезд на три вокзала
из Петербурга довез меня.

Мечусь между белой и черной ночью.
Душа заплутала в кибитке стылой,
где печь выскребают и Zinger строчит
из крайней, заросшей бурьяном могилы.

А когда было проще? Да когда-то было.
Упустила я тот момент, упустила.

Распылила силы в гульбе с друзьями.
Ну и где они? Кто не здесь, кто в яме,

кто на дне таком, что мороз по коже,
кто уже не друг. Даже не похоже,

что когда-то был самым верным другом,
а сегодня мимо, и не то, чтоб руку

протянуть – кивнуть, подмигнуть не сможет.
И ему я больше не подруга тоже.

Нас ломала доля, нас меняло время.
В сердце нет досады. В дружеской измене

кроется знаменье нынешней эпохи.
Память прошлой жизни собирает крохи,

чтоб опохмелиться от того веселья
дружного, шального, пьяного безделья.

Эта дама с собачкой нечеховского разлива
в нашей рюмочной ошивается
постоянно.
И в стакане ее портвейн не кончается —
дама пьет красиво,
по глоточку-капельке, не спеша.
Далеко не свежая,
но по своему хороша.
Даже последний пьяница
при ней материться не смеет.
Все пытаются
умные разговоры вести
про артистов кино, а еще стихи
ей читают разные.
Вы мне не верите?
И напрасно.

Вы зайдите сами сюда под вечер.
Здесь, в дыму забвения душу лечат
и свою беспомощность утешают
бывшие полковники,
герои-любовники…
Жизнь большая
то ли была, то ли мимо прошла.
А собачка? А что собачка —
маленькая сучка непонятной породы,
скромно угощается колбасной шкуркой,
загадочно молчит, как и ее хозяйка.

Правда, злые языки пустили коварный слух,
будто дама отродясь глухонемая
и пол жизни провела в городском дурдоме.
Но буфетчица Тоня
утверждает, что если бы не эта дама,
у нас бы давно был шалман и притон.
А так, приличное заведение.

Мы говорим не то, что думаем,
думаем не то, что подразумеваем,
а делаем, как прикажут,
а не то, что хотели бы делать.
Так уж устроен мир нормальных людей.
Вот, и кто тем укладом доволен?

Но живет во дворе у нас Коля —
тихий такой дурачок.
Верит каждому слову буквально,
улыбается ни о чем,
со всеми здоровается за руку.
Руки его теплые, мягкие. Натурально
переживает за всех.
Обидеть такого паскудный грех.
И мы уж, как можем
при нем хорошими быть стараемся,
чтобы Коля зря не расстраивался.

А Коля опять заболел —
врожденный порок сердца,
слабый иммунитет и другие
сопутствующие диагнозы.
Его мама, дворничиха Егоровна
умаялась с ним вконец.
И мы притихли.
Страшно Колю-то потерять.
Ходим на цыпочках, шепчемся:
«Вы слышали? – Коля-то болен.»
Куда нам, таким, без Коли?
Как бы не скурвиться окончательно…

Ни платочка, ни колечка,
ни цветочка за любовь
вышел утром, отряхнулся,
как в уборную сходил.

Ну, не принц и не на белом,
и совсем не на коне.
Просто так, с тобою путался,
в замужество не звал.

Васькиной тебя подстилкою
считали за глаза.
А когда ты окочурилась
на фабрике своей,

Васька взял, да и повесился
в сарае, в том углу,
где впервой тебя, по пьяне,
грубой силой завалил.

Нервы на грани, когда под ногами
громко и грузно хрустит серый гравий.

Ты, хоть ослепни, старанья напрасны —
гравий тот серый, он серый, не красный.

Серый подходит всему полумерой.
В разных цветах сочетается серый.

Только душе моей ближе, сродни
темно-бордовый и красный гранит,

с черным вкрапленьем, почти однородный.
я выбираю камень надгробный,

где остается только отметить
имя и даты рожденья и смерти.

И пробудиться от содроганья,
чтоб не узнать – для кого этот камень.

На эту лошадь ни кто не ставил.
Экстерьером не вышла
и порода сомнительная.
Не похожа такая на победителя.
И, когда фавориты ей проиграли,
все кричали, что это афера,
что в следующем забеге
она непременно рухнет,
не сделав и полукруга.
И снова все просчитались.