Владимир Беляев - Ничего не объясняющие фрагменты прекрасного

Способность ориентироваться в мире предполагает движение сквозь себя самого, «зазор для человека» и «окошко в теле» взаимно соотнесены: «тело открывается / дверь горит / огнь в очереди стоит». Возможность «прорасти сквозь себя» или натолкнуться на «стену внутри» не задана изначально и определяется степенью внутренней собранности, готовностью вслушиваться в мир.

Перспективы роста и самоизменения в стихах В. Беляева часто связаны с «гулом» и «светом». Звук связывает предметы, выявляет их сорасположенность и способность к резонансу: «гул собирает окрестность», «воскресенье – голос – птичий куст», «язык скрипов». Свет – «остролистый», «океанический», «реликтовый» – придает вещам ауру ирреальности: «свет начинается и распадается на стороны», «все равно я люблю этот свет беспредметный».

Возникновение «я» в точке созерцания, в архетипическом телесном опыте, «опыте воды и песка» определяется тем, что границы субъекта здесь прозрачны, а противопоставление «я» и «не-я» часто несущественно: «где образ человеческий теряется начинается что-то другое. / что-то такое мается, / не знает покоя / <���…> / огонь как образ человеческий / на месте мест перемещается. / как будто человек предместье, / где прыгать-бегать запрещается». Человек как «книга, пахнущая животным», легко подпадает под гипнотическое воздействие природных стихий, которые изымают его из хода бытия, вымывая личностную память: «остановишься – останешься. длиться в колодезном позвякивании, в темно-синей взвеси над дальним ельником. как когда-то становился падающей водой, грудой воды на вырицкой плотине, гулким ледяным провалом, перемалывающими себя глыбами».

Субъектность, формируемая таким образом, задается полюсами «бессюжетности» и «вынужденности». «Вынужденность» связана со смыслопорождением и автодокументацией: «будто сам себе след, / будто стал себе вынужден», «бессюжетность» – с растворением в природных энергиях и ритмах: «если бы ты и правда существовал вне сюжета, / и твое существование измерялось бы только накатывающими волнами вечности, света и тьмы».

Зыбкость баланса этих полюсов ставит «честность» самоотчета на место любых твердых мнений: «стих – пастырь укромного леса, / откликается, находит слуховое окно, / говорит чуть слева – честно или не честно?» Эту «честность», однако, нужно уметь отличать от нарциссической «достоверности», от самозамыкания в готовом наборе ответов: «каждый осторожно празднует себя, / пока не появляются слова, /в которых нельзя затвориться». «Честность» связана с убежденностью в том, что готовность к самоизменению является условием сохранения творческой идентичности. Оттого поиск примет новизны, знаков, говорящих о необходимости сменить точку отсчета, имеет здесь особое значение. Жизнь «срывает старые печати», открывая зрению «расходящиеся круги отработавших смыслов, имен, действий», и задача состоит в том, чтобы найти пути «если не освобождения, то хотя бы побега».

В интерпретации этого «побега» стихи двух последних лет отчетливо противостоят более ранним по воссоздаваемой картине мира и набору образов-лейтмотивов. В более ранних текстах «новое» связано с редукцией предметных связей: «чтоб со дна шагов дозвонился телефон / надо больше зрения спинного»; в более поздних – с ослаблением связей человеческих: «холод заставил двигаться, / а воздух опустошает пространство, нажитое совместно».

Нельзя не отметить и смену семантических операторов: на место пары «гореть» / «истаивать» приходит пара «мерцать» / «перебегать». Первая оппозиция обозначает интенсивность и необратимость изменений: «истаивают» «слова» и «взоры», и «человек горит»; вторая указывает на прерывистость существования и ускользание от определений: «определенность сбоит в мерцании знака», и «перебегание» напрасно тщится «поймать взгляд зверя».

Разными оказываются и проекции субъектности: неготовности совпасть с предметом переживания: «не собраться уже и не стать / человеком, травой, полусветом» – противостоит нежелание стать пленником собственных объективаций: «стать мерцающим радио в общем не высказанном напряжении мира, перебегая и не становясь знаком-образом-вещью». Стремление «называться собой» опосредовано незнанием себя, «отделенностью от себя». В последних текстах книги часто звучит мотив отчуждения, «избытости прежних связей»: «трещины отчуждения – как трещины на фотокарточке, заполняют собой весь видимый воздух», космос «разбивает прежде не отчуждаемое». Общий мир разнимается на множество не пересекающихся траекторий: «никто ни с кем не встречается – здесь-там – проходя по касательной», и реальность заполняют «знаки/пыль/несостоявшихся соответствий».