Валерий Артемов: Мысли вслух. Сборник стихов

В груди моей пламя тобой зажжено.
Ибн Абу Раббихи

Ночь. Луна. В гостиной сумрак.
Ты на пледе в полутьме
у проёма, где почти мрак
отдыхаешь в полусне.
Проступают сквозь нечёткость
сладость линий черт твоих,
силуэт, накинув легкость,
на диване чуть затих.
Ты, возможно, жаждешь ласки?
Не волнуйся: вечер наш —
ночь длиной, как на Аляске,
превратится в антураж.
Ночь Творцом даётся людям,
чтобы сдёрнуть с тайн печать:
прикоснуться к женским грудям
и найти к таинству гать.
Упоительное время —
миги мглистой тишины:
знак ронять святое семя
в час полуночной луны.
Всё трепещет при блаженстве,
гаснет разум, спит инстинкт,
чувства тонут в совершенстве,
спрятав время в лабиринт.
Бестелесность окрыляет,
превращает вечность в миг,
но душа, увы, не знает,
что за вечностью – тупик.

Два чужих и разных человека
жизнь всю спят вдвоём в одной постели,
чувства их давно уже истлели,
но казнят себя они собой полвека.
Всё забыто: молодость и нежность,
страсть, влюбленность, преданность и чувства —
всё теперь похоже на распутство,
и осталась только стылая любезность.
Нынче тело, рядом спящее, не греет,
не волнуют кровь прикосновенья,
эпизоды жизни только где-то звенья
тех вериг, что держат их.
Имеет
только то значение в их жизни,
что для всех являлось прежде формой брака,
а теперь пылилось в недрах раки
и, по сути, представляли просто тризну.
Ни слова, ни взгляды здесь не значат,
среди стен живёт лишь оболочка
тонкая и полая, как бочка,
а по существу судьба о счастье плачет.
Здесь сердца не жаждут биться вместе,
пальцы рук не ищут уз сплетенья,
грудь не посещает жар томленья,
а глаза мертвы, как труп на лобном месте.
Два чужих и разных человека
прозябают целый век вдвоём без счастья,
раньше каждый был другого как бы частью,
а теперь они бездушные калеки.

Как мало пламенных ночей
судьба нам в жизни подарила.
Иссяк внезапно наш ручей,
найдя в любви свою могилу.
С тех пор глотаю серость дней,
пустынность вечера и утра,
и с каждой ночью всё видней
в грядущем прошлое как будто.
Цепями с прежним связан я.
Оно меня не отпускает.
Года бегут быстрее дня
на склоне жизни
и не знают:
спешить бессмысленно всегда ,
жить надо прожитой минутой
дни не вернутся никогда
в загробной жизни пресловутой.
Угаснет жизнь земная,
и
померкнут в памяти дни детства,
и вспыхнет факел вечности,
но мы уже не сможем греться.

Стою на погосте у края могилы.
Орёл, с отдаленной поднявшись вершины,
глядит с интересом зрачком на меня:
– И кто же осмелился в эти края?
И что мне здесь надо в далёком углу? —
И думает, видно:
– Я, брат, не пойму.
Зачем ты приехал, и что тебе нужно?
Мы тысячу лет здесь живём вместе дружно:
и люди, и звери, и птицы, как я,
мы издавна, вроде, большая семья?
– Меня привела в этот край мой кончина:
здесь сердце остыло недавно дивчины,
глаза потускнели, улыбка сошла,
и взгляд отрешился, и смолкла душа.
Она не успела напиться любовью,
познать материнства усладу,
и болью
наполнены были последние дни,
глаза целовали ей слёзы одни,
ладони мужские не гладили плечи,
подружкам своим было хвастаться нечем.
Зачахла, угасла, истаяла вся,
и вздох оборвался, враз жизнь унеся.
Исчезла бесследно в лазоревом свете:
ни строчки, ни слова нет больше рунете.

Проходят быстро наши годы
волшебных красок юных лет:
жестоки правила природы,
и исключения в них нет.
Нас юность мигом забывает,
стремглав промчавшись, как тайфун.
В нём сущность наша увядает,
как лист под плач осенних струн.
Чем ближе к вечному порогу,
тем нам яснее: близок час,
и собираться в путь-дорогу
кому-то выпало из нас.
И озирая путь прошедший,
не усомнится ли душа:
а был ли прок в душе ушедшей,
что спит в могиле не дыша?
Зачем родился, жил и умер
цвести мечтавший вечно дух?
Кто подаёт на Землю зуммер,
кто нас изводит, словно мух?
Сначала юность нам давалась,
что стала старостью потом,
затем жизнь смертью оказалась,
а та – преддверьем в вечный дом.
Когда и где нам вечность вручат,
подарят молодость навек,
научат, дав волшебный ключик,
как вечно длить теченье рек?