Константин Бальмонт - Тишина. Лирические поэмы

Неясная радуга Звезда отдаленная.

Долина и облако. И грусть неизбежная.

Легенда о счастии, борьбой возмущенная.

Лазурь непонятная, немая, безбрежная.

Зарница неверная Печаль многострунная.

Цветы нерасцветшие. Волненье бесцельное.

Мечта заповедная, туманная, лунная.

И Море бессонное, как сон беспредельное.

Виденья прозрачные и призрачно-нежные.

Стыдливого ангела признанья несмелые.

Стремление к дальнему Поля многоснежные,

Застывшие, мертвые, и белые, белые.

Кто услышал тайный ропот Вечности,

Для того беззвучен мир земной,

Чья душа коснулась бесконечности,

Тот навек проникся тишиной.

Перед ним виденья сокровенные,

Вкруг него безбрежность светлых снов,

Легче тучек, тихие, мгновенные,

Легче грезы, музыка без слов.

Он не будет жаждать избавления,

Он его нашел на дне души,

Это в Море час успокоения,

Это парус, дремлющий в тиши.

Белый парус, в синих далях тающий,

Как «Прости» всего, что Рок унес,

Как привет, в последний раз блистающий,

Чтоб угаснуть, там — вдали — без слез.

У развалин Помпеи

Осень, 1897

Мне снился мучительный Гойя, художник чудовищных

грез,—

Больная насмешка над жизнью,— над царством могилы

вопрос.

Мне снился бессмертный Веласкес, Коэльо, Мурильо

святой,

Создавший воздушность и холод и пламень мечты

золотой.

И Винчи, спокойный, как Гете, и светлый, как сон,

Рафаэль,

И нежный как вздох, Боттичелли, нежней, чем весною

свирель.

Мне снились волхвы откровений, любимцы грядущих

времен,

Воззванья влекущих на битву, властительно-ярких

знамен.

Намеки на сверхчеловека, обломки нездешних миров,

Аккорды бездонных значеньем, еще не разгаданных

снов.

Явились в мир уже давно,— в начале

Наивных и мечтательных времен,

Венчанный змей, собака, скорпион,

Три символа в Персидском ритуале.

Венчанный змей—коварство и обман,

И скорпион источник разрушенья,

Их создал грозный царь уничтоженья,

Властитель зла и ночи, Ариман,

Но против духов тьмы стоит собака.

Ее Ормузд послал к своим сынам,—

Когда весь мир уснет, уступит снам,

Она не спит среди ночного мрака.

Ничтожен скорпион, бессилен змей,

Всевластен свет лучистого владыки,

Во тьме ночной звучат над миром клики:

«Я жду! Будь тверд! Я жду! Благоговей!»

Мы слышим воздушное пенье чудесной игры,

Не видя поющего нам серафима.

Вздыхаем под тенью гигантской горы,

Вершина которой для нашего духа незрима.

И чувствуем смутно, что, если б душой мы могли

Достичь до вершины, далекой и снежной,

Тогда бы загадки печальной Земли

Мы поняли лучше, упившись мечтою безбрежной.

Но нет, мы бессильны, закрыта звенящая даль,

И звуки живые скорбят, умирая,

И в сердце обманутом плачет печаль,

И, гаснут, чуть вспыхнув, лучи недоступного Рая.

Сонмом духов окруженная,

В ярком свете чистоты,

Тихим вихрем вознесенная

За пределы высоты,

Над уснувшим полусонная,

Матерь Бога, это Ты!

В безгреховности зачавшая,

Вечно-девственная Мать,

Сына светлого пославшая

Смертью новый свет создать,

Всей душою пострадавшая,

Как могла лишь мать страдать!

Нерассказанная гением,

Неисчерпанность мечты,

Сон, зовущий к сновидениям,

Просветленные черты,

Вечный луч над вечным тлением,

Матерь Бога, это Ты!

На картине Греко вытянулись тени.

Длинные, восходят. Неба не достать.

«Где же нам найти воздушные ступени?

Как же нам пути небесные создать?»

Сумрачный художник, ангел возмущенный.

Неба захотел ты, в Небо ты вступил,—

И, с высот низвергнут. Богом побежденный,

Ужасом безумья дерзость искупил.

Да, но безумье твое было безумье священное,

Мир для тебя превратился в тюрьму,

Ты разлюбил все земное, неверное, пленное,

Взор устремлял ты лишь к высшему Сну своему.

Да, все монахи твои — это не тени согбенные,

Это не темные сонмы рабов,

Лица их странные, между других—удлиненные,

С жадностью тянутся к высшей разгадке миров.