Николай Гоголь - Ганц Кюхельгартен

По нем текут. В тоске оно.

Внимание развлечено.

Когда, рукою беспощадной,

Судьба надвинет камень хладный

На сердце бедное, — тогда,

Скажите, кто рассудку верен?

Чья против зол душа тверда?

Кто вечно тот же завсегда?

В несчастьи кто не суеверен?

Кто крепкой не бледнел душой

Перед ничтожною мечтой?

С боязнью, с горестию тайной,

В постель кидается она;

Но ждет напрасно в ложе сна.

В тме прошумит ли что случайно,

Скребунья-мышь ли пробежит, —

От вежд коварный сон летит.

Печальны древности Афин.

Колон, статуй ряд обветшалый

Среди глухих стоит равнин.

Печален след веков усталых:

Изящный памятник разбит,

Изломлен немощный гранит,

Одни обломки уцелели.

Еще доныне величав,

Чернеет дряхлый архитрав,

И вьется плющ по капители;

Упал расщепленный карниз

В давно-заглохшие окопы.

Еще блестит сей дивный фриз,

Сии рельефные метопы;

Еще доныне здесь грустит

Коринфский орден многолепный,

— Рой ящериц по нем скользит —

На мир с презреньем он глядит;

Всё тот же он великолепный,

Времен минувших вдавлен в тму,

И без вниманья ко всему.

Печальны древности Афин.

Туманен ряд былых картин.

Облокотясь на мрамор хладный,

Напрасно путник алчет жадный

В душе былое воскресить,

Напрасно силится развить

Протекших дел истлевший свиток, —

Ничтожен труд бессильных пыток;

Везде читает смутный взор

И разрушенье, и позор.

Промеж колон чалма мелькает,

И мусульманин по стенам,

По сим обломкам, камням, рвам,

Коня свирепо напирает,

Останки с воплем разоряет.

Невыразимая печаль

Мгновенно путника объемлет,

Души он тяжкий ропот внемлет;

Ему и горестно, и жаль,

Зачем он путь сюда направил.

Не для истлевших ли могил

Кров безмятежный свой оставил,

Покой свой тихий позабыл?

Пускай бы в мыслях обитали

Сии воздушные мечты!

Пускай бы сердце волновали

Зерцалом чистой красоты!

Но и убийственно, и хладно

Разворожились вы теперь.

Безжалостно и беспощадно

Пред ним захлопнули вы дверь,

Сыны существенности жалкой,

Дверь в тихий мир мечтаний, жаркой! —

И грустно, медленной стопой

Руины путник покидает;

Клянется их забыть душой;

И всё невольно помышляет

О жертвах бренности слепой.

Ушло два года. В мирном Люненсдорфе

По-прежнему красуется, цветет;

Всё те ж заботы, и забавы те же

Волнуют жителей покойные сердца.

Но не по-прежнему в семье Вильгельма:

Пастора уж давно на свете нет.

Окончив путь и тягостный, и трудный,

Не нашим сном он крепко опочил.

Все жители останки провожали

Священные, с слезами на глазах;

Его дела, поступки поминали:

Не он ли нам спасением служил?

Нас наделял своим духовным хлебом,

В словах добру прекрасно поучая.

Не он ли был утехою скорбящих;

Сирот и вдов нетрепетным щитом. —

В день праздничный, как кротко он, бывало,

Всходил на кафедру! и с умиленьем

Нам говорил про мучеников чистых,

Про тяжкие страдания Христовы,

А мы ему, растроганны, внимали,

Дивилися и слезы проливали.

От Висмара когда кто держит путь,

Встречается налево от дороги

Ему кладбище: старые кресты

Склонилися, обшиты мохом,

И времени изведены резцом.

Но промеж них белеет резко урна

На черном камне, и над ней смиренно

Два явора зеленые шумят,

Далеко хладной обнимая тенью. —

Тут бренные покоятся останки Пастора.

Вызвались на свой же счет

Сооружить над ним благие поселяне

Последний знак его существованья

В сем мире. Надпись с четырех сторон

Гласит, как жил и сколько мирных лет

Провел на пастве, и когда оставил

Свой долгий путь, и богу дух вручил. —

И в час, когда стыдливый развивает

Румяные восток свои власы;

Подымется по полю свежий ветер;

Посыплется алмазами роса;

В своих кустах малиновка зальется;

Полсолнца на земле всходя горит; —

К нему идут младые поселянки,

С гвоздиками и розами в руках.

Увешают душистыми цветами,

Гирландою зеленой обовьют,

И снова в путь назначенный идут.

Из них одна, младая, остается

И, опершись лилейною рукой,

Над ним сидит в раздумьи долго, долго,

Как будто бы о непостижном мыслит.

В задумчивой, скорбящей деве сей

Кто б не узнал печальныя Луизы?

Давно в глазах веселье не блестит;

Не кажется невинная усмешка