Яна Джин: Неизбежное

Спокойно: и раньше тебе объявлялся я ночью во сне,
Нарушенном вскриком внезапным твоим в тишине.
Меня уже нет. Я ушёл. Ты осталась стоять, как вопрос.
А в комнате было темно. И по коже — мороз.
Я снова привижусь тебе среди пустоты.
С рукою простёртой, с мольбой об объятьи, но ты
Не сможешь понять, что «На береге этом» не мы
Играем на лютне. И ей не подпеть, ибо все тут немы.
Я правду сказал говоря: Небытье — это хуже, чем ад.
В опущенный занавес сцены пустой упирается взгляд.
В раскрытой ладони издохла в агонии муха.
Но хуже — что нет Небытья ни в помине, ни в духе…
Молчанье одно. Ни души. Ни руки. И живёт
Один только Тот, Кто, хихикая, чешет живот.
И вряд ли резонно молиться: не то чтобы в ус
Не станет Он дуть, — Он, как все, малодушен и трус.
Смотри: я — как было — один. И свободен тут — можно сказать.
Отдам свою смерть за привычную жизнь и кровать.
Повтор — не увечье, не зло. И не бойся клише.
О, если б один только Дьявол, — но стыд лишь в душе…
Глупец я — откладывал время всегда на потом.
Глупица ты — клала монету всё время ребром.
Покуда о встрече на береге этом мечтаешь и ты, —
Я буду дивиться живучести глупости и ерунды.
Ешё. Вот последний совет. Ты просила сама.
Попроще живи. Без капризов чувств и ума.
При слове «Прощай!» поглубже слезу проглоти.
И песню сложи ещё на колыбельный мотив.
Сложи её сыну неявленному, по пескам
Незримой пустыни бредущему к берегам
Потерянных вод — и потом перестань говорить,
Что нет, между смертью и жизнью не тянется нить.

Всё забудь.
И отринь. И забудь.
Всё. Особенно плоть.
Чтоб ни слуха, ни духа.
Ничуть, —
ни слова их, ни путь,
ни их боги тем более — н? твои.
Всё забудь.
Всё своё утаи.
Всё забудь.
Что мне их «накопить» и «купить»?
«Дорожает пожрать и попить!»
«Дай!» — бабёнке под юбку (она
не упорствует: «на»)…
Быт сильнее любви.
Карой свыше не назови
очевидное: ближе
то, что ниже.
Ниже пояса. Или травы.
Ныне, в возрасте тридцати,
обязуюсь быть тише воды,
в ноги сильных мира сего
падать, более ничего
не иметь с нищетой босяка, —
тем, что кормится воздухом сквозняка.
Обязуюсь утешить родных,
как дитя, пребывая при них.
Чем не скука (не сука) в законе?
Точка. Без вопросительной вони.
Не люблю ни тоски, ни мозги
не люблю, не люблю мелюзги,
слёз, а также дорог, где ни зги, —
совершая одну из карьер
человеческих: с места — в карьер.

Аккорд.
Но не лихой. Глухой.
Дни начинаются, уходят
с кивком ленивым головы и с вроде
в себя же обращённым взглядом.
Поскольку глаз, лишившийся отрады
увидеть целое, предпочитает отступать.
Ступая, отмеряешь в шаг? почвы пядь опять,
и машинально, ни с того и ни с сего,
шальные и безадресные мысли
захламливают головы твоей совок.
Есть среди них и те, что прежде грызли
тебя, пока в конце концов они
не стали вдруг иголочно точны
и перестали быть источником хлопот.
Вот подметальщик твоего двора,
а вот его метлы неспешный ход —
и нарастающий в совке обычный хлам:
бычки, осколки битого стекла
и голуби убитые вчера.
Или вот эти уходящие колонны
из проигравших бой солдат;
и цвет мундиров — монотонно
серый — на фоне пляжа зимнего; и взгляд
легко догадывается: уже давно
заброшено пространство это и сдано
тоске, проросшей тишиной и немотой,
смиреньем с несложившейся судьбой
и с тем, что реже, неохотнее прибой
на серый пляж несёт уставшую волну,
ещё одну, шипящую сквозь пену:
«Уже почти конец… Уймись: не бейся в стену…»
Но всё-таки такое лучше, лучше,
гораздо лучше истерии изменений.
Такое лучше,
ибо меньше мучит,
чем истерия ожидания, сомнений,
надежд, переложения сегодняшнего груза
на плечи завтрашнего дня,
конфуза,
которого потом не избежать,
поскольку будущее любит лгать.
Такое лучше, чем визжать и бить в ладоши,
высматривая дали в небесах:
они, как горизонт, — увы и ах, —
к твоей приплюснуты спалённой солнцем роже.
Такое лучше также простиранья рук
в прошении извечном, чтобы вдруг,
без упреждения, негаданно-нежданно,
с небес посыпалась земной любови манна.
В конечном счете, всяческого дела
важнее, лучше
открыванье глаза;
как всё кругом, и он достиг предела
переживания стыда;
ни разу
не убоится он отныне, что злодей
проткнёт и выколет его, что из людей
хотя б один заставит обронить
слезинку или схоронить
её за веками… Итак, такое — лучше,
поскольку мертвецом тебе при случае
возможно притвориться;
из сосуда,
налитого пульсирующей болью,
ты сможешь превратиться в груду
гранита серого, которую ты волен
вообразить как статую в бесцветном поле,
как памятник себе, —
и никакие голоса
уже не вынудят тебя скосить глаза.