Яна Джин: Неизбежное

Стань невидимкой. И замри, как статуя.
Пусть время шествует сквозь плоть твою недвижную.
Подвижное разрушить легче. Ратует
подвижный череп
за движение булыжное.

Ох, ты бесполая тоска по ничему,
в которой мы незримы и незрячи,
в которой все гадаем: почему
единой не дал Бог нам всем задачи?
Ох, в середине слов — внезапный вздох!
Ох, этот вздох, прервавший этот шёпот!
Ты ждал, — спасёт нас если и не Бог,
то суета и каждодневный ропот.
Увы, ты тоже гончей побежал
за вздохом собственным, но с Ох-ом он сомкнётся —
пронзительно единым, как кинжал,
проткнувший боль, которая вернётся.

Нет, не однообразие пугает —
пугает лень его живописать…
Попытка слов придать какой-то смысл
существованию — убога:
она ему ни смысла ни придаст,
ни быть не запретит…
Так, миг за мигом
латая жизнь, остаться при своих…
На знак «равно»
взгляни, на жизнь пунктиром
меж тем что «доказать» и что «дано».
А можешь память вызвать на подмогу:
припомнить жизнь,
дорогу плюс дорогу,
или подробней: скажем, крик грача…
Без разницы. Ты выдохлась. Ничья.

Больнее всего —
что равнодушию
учишься в самом расцвете жизни.
Оно неизбежно — как конец предписанный.
И вводишь его — чтобы знать наизусть —
в сердце, что подпортила грусть,
но зато забыло как надо ждать,
о собственном весе начав горевать.
Больнее всего —
что любимые самые
отучат тебя от веры,
инстинкта,
и чётко — как на учебной пластинке —
растолкуют тебе
анатомию грусти.
Они же — родня — и окажутся теми,
кто под кожу тебе
введут сомненья.
И ты, перестав их считать прегрешеньем,
скажешь себе про грусть: Ну и пусть!
Больнее всего —
что взгляд незнакомца —
когда на тебе вдруг остановится —
разбудит сердце твоё и отправит
в рифмованный и гарцующий бег
за правдой, скрывшейся на ночлег.
А если не он, не вырванный взгляд, —
то фраза, вырванная из контекста,
отбросит в юность, в забытое место:
«Я умру от того, что немытый поем виноград…»
Больнее всего —
что некому будет
тебе потом уже объяснить —
как просто было
простою причудой
душу в самой себе воскресить.
И подобно писаке, лишенному дара
увидеть главное —
но приставшему к частностям,
ты, когда растратишься даром,
пристанешь к тем, к кому непричастна.
И станешь потом, потирая затылок,
вспоминать эту фразу, как некий обряд:
«Я умру от того, что немытый поем виноград…»

А сдаться жизни есть дело времени.
Не дело выбора. Никак.
Чем дольше ты будешь рыпаться,
тем с большею мощью в рыльце
врежет тебе судьба свой кулак.
И себе удивишься меньше,
чем быстрее отъерепенишься
и увидишь — как тихо спенишься
в существованья шлак.
Иди — отскреби себе новые сутки
под этим — тоже скребомым — небом.
Чеши асфальт. Бери у мухи
взгляд чёрно-белый. Как если б не было
других. У случайной уличной суки
бери походку: от чёрной скуки
плетётся в нескольких направлениях
сразу, — как твоё в зеркалах отражение.
Она, как и ты, живёт против лени.
Других не ведая сопротивлений.
Смотри — в эти рыхлые облака
снова вошла небоскрёба кирка.
В его подножьи большое чудовище
истекает кровью, заверяя зевак,
что Любовь — в бесконечно идущем побоище —
умерщвляет Время так или сяк.
И с предсмертным хрипом в последнем зеве
падает в ноги зевающей Еве.
Но в остальном всё спокойно и гнусно.
Спокойно и гнусно во всём остальном.
Мертвецам — и тем, наверно, скучно.
В своём чёрно-белом мире чадном
ублажаешь себя мечтою всеобщей,
картиной, одолженной у конца:
всё хорошо, никто не ропщет —
А в голове — пара унций свинца.
Но вместо банального взрыва рифмы
должная проза придёт образца,
в котором ты в той же живёшь картине:
с должным выраженьем лица
переходишь улицу с должной псиной.
Шаг у неё, как у той, — рысца.
Из вас двоих тебе, хозяину,
пристало, пожалуй, больше печалиться.
Хотя вы оба похожи крайне:
одинаково листья на асфальте давите
и одинаковая в глазах одичалость.
Но…
Всё сравнимо за исключением
тоски, одичалости, огорчения.