Яна Джин - Неизбежное

На Рождество мир посторонний весь
составлен из полярных отстояний.
Как если б грунт под красками исчез,
оставив на холсте лишь боль. Или сплошное ликованье.
И привкус — то горчит во рту, а то всё сластит рот.
И запах — то далёкий, то наоборот.
И напролёт на Рождество одни рыдают, а другие нет —
хохочут. Все, как псы, слепы на третий цвет.

За городской чертой, в кофейне мексиканской,
никто не думает горланить, гимны распевать.
Под тихий перезвон стаканов с не-шампанским
тут вспоминают тихо что приятно вспоминать.
Но в каждой позе замкнуто какое-то пространство.
И каждый, как овца на пастбище, — с собой наедине.
Блаженство на лице у каждого. Блаженство транса.
И ни один из них не восклицает: «Истина в вине!»

В такую ночь никто не замечает как неустойчив снов узор.
Как мысль густеет постепенно и твердеет.
Как голоса — внутри, снаружи ли — сливаются в единый хор.
И как надежды и иллюзии редеют.
И как сквозь дымку — деревом без кроны — проступает
сама реальность. Память вместе с дымкой отступает.
В такую ночь приходит пониманье,
что начинанью суждено остаться начинаньем
и что судьбы не надо верить обещаньям.

В конце моей же улицы, в одном из зданий,
В окне, пульсирующем светом ёлки новогодней,
мужчину вижу. И камин. Огня его мерцанье.
Её ещё. Жену… Вино не сделало её свободней.
В глазах её — подобострастье. Не любовь.
В рождественскую эту ночь у них — по прежней паре глаз.
Один — для правды, а другой — для лживых фраз.
Христос родился, но они не понимают вновь —
погас светильник жизни в них иль не погас.

Рождественская ночь застала всех врасплох,
кa? некогда застала жизнь. Зачем — неясно.
Звезда зажглась неровным светом. А потом был вздох.
Ещё потом она погасла.
Между двумя скалистыми холмами
блестел когда-то ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья —
убивает.

За эту ночь рождественскую снег не выпал.
И белизна его не приглушила боли, всхлипов.
Ничто с небес не опустилось для покрытия вины.
Один лишь Авель, как послышалось, вымаливал прощенье
за брата Каина у Бога. Или он к отмщенью
призвал Его в такую ночь — без белизны?
Когда казавшееся сложным банальнейшее из значений
вдруг выказало. Как — окно с неоновым свеченьем.

Ещё послышалось — младенец белоснежный плакал в эту ночь
Под чёрным небом с вытканной на нём единственной звездой —
Той самою, что Времени не тратит моль.
И в дважды мною проклятом уменьи
смотреть на всё вторичным зреньем
Я разглядела, что вдали зияет боль.
Она помочь
сумела мне в воспоминаньи
моих истраченных переживаний.
Она навеяла, что тьма чистейшая и есть чистейший свет.
А я в ответ
вскричала «Прочь
от этой истины беги, Мария! И плодись!»
Поскольку истины любые к воображённой лжи свелись.

В ту ночь я убежала далеко.
Насколько было мочи.
А небосвод висел невысоко.
Тяжелый очень.
Я убежала из ночной кофейни,
в которой голубь отдыхал картонноликий
и — дама средних лет, что источала запах кинамона и гвоздики.
Она не видела лица супруга, его поглаживая правою рукой.
Потом он повернулся — и любовь её прошла: сняло рукой.
А я, не поборов себя, безадресным бежала бегом
в ту ночь, не знающую белизны, не знающую снега.

Между двумя скалистыми холмами
бежал когда-то узкий ручеёк. Он убывает.
Дитя моё, что не даёт рожденья,
убивает.
У ручейка старик сидел. Печалился о юности прожжённой.
Что ложь такое есть? Не лик ли истины воображённой?

А чем истории хвалиться?!
Пустою чередой событий,
имён и дат, уменьем длиться
и помнить судьбы тех и лица,
кого в свою взяла обитель.
Ещё хвалиться может ритмом,
лишённой смысла, то есть рифмы.
Бессмысленными мятежами.
И ненадёжными щитами.
И между веками веками
непросыхавшими слезами.
И Избавителями теми,
которые на вид без тени
сомненья или сожаленья —
по сути дела же — в смущеньи
предоставляли избавленье
толпе, просившей не прощенья
и не спасенья во Христе,
а смерти на Его кресте.