Яна Джин - Неприкаянность

Время идёт — пройдёт.
Ничего не залечит.
Будет из года в год
Только сгибать, калечить.
Будет лететь, линять
Бездумно, как клише,
Судьбы наши склонять
В подложном падеже.
Или будет плестись
Клячей подстрелянной,
Ведьмой старой брести,
Слепою и злонамеренной,
Злой на свою судьбу:
Любить не отважилась.
Подобно её горбу,
Мы задубеем заживо.
Нет, Время будет ползти
Медленно и беззвучно,
Чтобы нам дольше нести
Думы кривые, вьючные.
Или будет стоять:
Помнить забытое нами
В страхе, что вспоминать —
Стать соляными столбами.
Да, Время придёт — ничто
Ему о нас не напомнит,
Ибо Бродяга Тот
И среди нас бездомный.
А за любовь к тому,
К чему мы душой и глазом
Пристали, — Оно во тьму
Повергнет нас. В чистый разум.

Не то чтобы сон
Не то чтоб видение
Жизнь без тебя
Тревожное бденье
Будто из плоти
Тебя исторгли
А кровь исходит
Клокочет в горле
Что за причуда
Башня в песках
Жаль что как спрут
Сжал меня страх
Жалкая доля
Нам суждена
Душит на воле
Меня вина
Душа дребезжит
Нотой фальшивой
Дни под чужие
Пляшут мотивы
Саван лежит
Моё облачение
Спешу
Подлежит
Он возвращению
Мы блудные дщери
Сыны блудные
Отцам от безверия
Нашего трудно
В ужасе сущем
К ним возвращаемся
Ниц перед сущим
Всем повергаемся
И сочиняем
Песни лживые
Про то что знаем
Разум пугливый
И про любовь
Нашу продажную
Про то что собой
Над собой посажены
Страхом и плетью
Гнать миражи
Мы падшие дети
Упавшие в жизнь
Спокойных же снов
Любимая улица
В подушку кровь
Сквозь зубы сочится
Не сон а бденье
Язык в крови
Буду сильнее
Его давить
И до поклона
В земле червям
Отныне стона
Я не издам

Вещи начинают говорить.
Мёртвое клубится и живёт.
Суть живого — пьяный алгоритм,
самоуглублённый, как живот.
От молитвы, к тебе обращённой, остались останки.
Я хочу позабыть роковое, ненужное слово «останься».
Жёлтые нарциссы в темноте —
жёлтые до яда, до разрыва.
Тень надежды спрятана в мечте —
мрачной и угрюмой, словно рыба.
Уходи к отшельникам в скиты.
Приобщайся к ясности и чести.
Как непротивление, просты
истины. Изыди и исчезни.
Истины в разрозненных томах
не сыскать, как солнца — в пыльной люстре.
Жизни в расфуфыренных домах
меньше, чем в распластанном моллюске —
розовом, издохшем, неземном —
так, плашмя, самоубийцы бьются —
стынет в перевернутой вверх дном
раковине посредине блюдца.
Он не знает связи родовой.
В раковине — рокот роковой.
Посиди мгновенье, не дыша.
Тормозни свои земные муки.
Слышишь, как безумствует душа
и зудит, как мусорные мухи.
Жизнь из плоти убегает вон,
словно зэк бежит от приговора.
Так уходит от погони волк,
когда цепью развернётся свора.
Пусть уходит. Бог её простит.
Суетная, мелкая — с улитку, —
ей владел хватательный инстинкт.
Пусть уходит. Отвори калитку.
Вот уже наружу рвётся плоть
из тюрьмы корсета. Скоро сменишь
плоть свою.
Не больно?
Вот — и плод.
Больно — когда слишком долго медлишь.
И покуда гаснет в море взор,
спазм у горла — как волна в полёте
или тот конфуцианский вздор
в вычурном китайском переплёте,
что хотел нам душу излечить
от тоски и праведного гнева.
Не лечить хотел он — разлучить.
О, моя несчастная! О, Ева!
Где твой выбор? Если лишь любовь —
суть твоя, единственный твой признак.
Так душа — обозначает боль.
Так твой муж — не муж, а сущий призрак,
как американская мечта,
как похмелье за калиткой рая
или тень от райского куста,
или звон вчерашнего трамвая.
Ну его! Верни ему ребро!
Нужен он тебе, как пьяной суке
пятая нога. Его добро —
задница, вспотевшая от скуки.
Уходи. Пляши себе окрест.
Мир без боли захлебнётся ядом.
Если кто к тебе протянет перст —
отруби его, как, саблей, взглядом.
Божий мир — один звериный рык,
где Конфуций, как стекольщик в раму,
втискивает правила игры,
как осколки в дышащую рану.