Яна Джин - Неприкаянность

(День первый)
Плоть — улитка.
И, пятясь,
спасает себя в себе,
как в раковине,
чтобы вырваться вновь из себя наружу.
Плоть — улыбка
сумасшедшего,
и, прячась от себя в себе,
распинает собою себя и душу.
Плоть — троянский конь для души голой,
откуда выскакивают всадники
с картонным словом наперевес
и скачут — наперерез,
как слово — из горла.
Всё — снова
ради слова,
словно
испытанного, как полёт.
Пока, змеей свернувшись, слово,
сойдясь на горле, не убьёт.
Ничто не движется.
Ничто
не жаждет кутерьмы.
Лишь рвётся пульс из-под пальто,
как узник из тюрьмы,
и конским цокотом копыт
стихает вдалеке,
и оседает, словно пыль
в зажатом кулаке.
Ты знаешь: этот пульс в ночи,
твой дом и мир вещей —
чужие, чуждые, ничьи,
ничье.
И ты — ничей.
А в комнате твоей темно (Вечер)
и пусто. Ты и тень.
Лишь запылённое окно
хранит минувший день.
Глаза, не знающие слёз,
уже к исходу дня
рассохлись, как кора берёз,
лишённая дождя.
И только губы, навсегда
устав от немоты,
чуть шевельнулись и тогда
сложились в слово «ты».
Приходит утро. Треск фрамуги (День второй)
оконной. Прежние сомненья.
Свет возвращается на круги,
как вор — на место преступленья.
В нору упрятанное «я»
минует ложь и нечистоты —
погибшее для бытия,
оно пригодно для работы.
Жизнь возрождается в мозгу,
шумит, бесплодно душу гложет.
Она иною быть не может.
И я иною — не могу.

Говорить?
Тогда — о том, что случилось.
Что сквозь пальцы, как ящерица, ушло —
Просочилось и суглинистым илом
Навеки в сердце пришло-залегло.
Говорю с тобой в этот зимний полдень.
Ты не слышишь, но в том вини не меня.
Говорю из страны, где в имперском золоте
Тлеют дни, а не страхи дня.
Говорю — как вода говорит с дуновением.
На душе моей — несходящая рябь.
У тебя и рифмы в стихотворениях
Плывут, как из раны кровь, — говорят.
Говорю с тобой, — как больные с болью.
Я одна. Вокруг — тишина одна.
Говорю — как во время того застолья
Говорили при Нём с бокалом вина.
Говорю с тобой — как журавль сказал бы,
Что ему не лететь: подбили крыла.
Говорю строкой печали, — не жалобы.
Говорю слова — как вершат дела.
Я слагаю их из последних звуков.
Говорю тебе — говорить спешу.
Ибо вижу нож. Ибо вижу руку.
Говорю с тобой. Остальное — шум.

Вот же она.
Этих дней благодать.
Тебя, покорившуюся порядку,
пришла, наконец, пора награждать.
А если порой тебе чуточку гадко,
и даже не чуточку, — как в лихорадке,
трясёт, то вспомни слово «плевать»!
Плевать — если совесть, как сонный угорь,
молчит, забившись в далёкий угол.
Когда шевельнётся, — топи в текиле.
Сопли же разведи в чернилах.
Шесть пополудни. Приходишь с работы.
Смердящей, как тухлый кусок антрекота.
А небоскрёбы анфас или впол-оборота
смотрятся армией аистов, жадных уродов,
выклевавших уже и твоё лицо
вместе с пространством, которое налицо.
Безликая, утром по коридоров
промытым кишкам ты идёшь до упора, —
рабочей каморы, в которой — заборы.
За каждым забором сидят крохоборы
и вводят в ячейки числители-дроби
в дезинфицированном ознобе
от той лихорадки, всеобщей мечты,
где знаменатель — успех, не ты.
Вернёмся к шести. Из времени хода
нет. Окно. Дома. Переходы.
Неровные рифмы стучатся в виски,
как позже в накуренном баре — хлопки
джазовых ритмов. Напротив в пролёте
дом над собой насмехается вроде:
Что я — строенья того отраженье
или мираж при нормальной погоде?
Тираж бесконечен. Повтор. Возвращенье.
Сплошное клонирование в природе.
Реальность сдаётся. Я тоже в смятеньи,
себя примечая в любом пешеходе.
Сурдинка вцепилась в трубу… Полуржавые звуки
к полуголой стремятся певице, раскинувшей руки
и подпевающей музыке сиськами, — трюки,
от коих влажнеют глаза у подростков и брюки.
Влажнеет, увы, и певица, — поёт и слезится:
«От прежней меня осталась только частица…»
А ты отвечаешь ей строго, прищурив око:
«Побойся бога, тебя и не надо много!»
Рассвет приносит онеменье от стыда:
ты стала чудищем. Значенье
стыда и в том, что страшная беда
пришла, — души ожесточение.
Душа засохла, как невыброшенный сор.
И сжалась, как измученная птица.
И суд твой над душой твоею скор:
«Она для жизни больше не годится».
Но, угодив в силки существования,
в коловорот из фактов, аксиом,
она живёт уже без имени-названия,
как обобщение под проливным дождём…
О, если б удалось хоть на мгновение
сбежать от страхов ей и запаха гниения
всего и вся… Когда б умела
она вернуть глазам слезу… Когда бы смела
похерить сущее, поверить снова лжи,
хоть ложь сдаёт с годами рубежи,
робея перед правдою… теперешней.
Сталь. Сталь ещё. И снова сталь в оправе стали. Перечень
продолжен камнем серым. Серым камнем. Серым.
Ты избрала его не из любви, — из недоверия
уменью быть одной. Из недоверья слову.
Бесссилье, похоть, ненависть за словом новым, —
а он пусть не любить, молчать умеет, камень. Словом,
ты прибыла куда должна была прибыть. Теперь роптать
уже не время. Время ждать
ухода.
И не спрашивай — А что в пространстве том?
Уйди в шеренге с теми, кто не брезгуют крестом
каким бы ржавым он не был. Кто верить не устал
в живое целомудрие кружащего листа.
Кто помнят то, что Ева была и есть чиста.
Кто вновь дерзают сочинять такие небылицы,
что от слезы у них не просыхают лица.
Кто изъясняются короткими мазками,
и вздохами, но не словами, —
безжалостным источником печали:
до самой истерической детали
они нас описали — и предали.
Кто веруют, поскольку отмести
не могут то, что не пришло пройти.
Кто истину,
залог конца,
отдал за доброту лжеца.
За участь
тех, кто в чистом помышлении
обмануты.
Кому — благоволение:
прожить без следа и без своего лица.