Яна Джин - Неприкаянность

Картины из детства взрывают память,
как птицу фламинго — её же краски.
С прошлым всякая связь абсурдна,
как привязь на шее верного пса,
который после смерти хозяйки
продолжает стеречь опустевший дом.
Стережёт и лает пёс, — причитает
над своей и покойницы злой судьбой.
А я сокрушаюсь, что не решаюсь
сорвать с него цепь нецепкой рукой,
чтоб скотина не жалась, чтоб она сбежала
к несвоей беде от чужой вины.
Жизнь — это сумма того, что запало
в память, и боли. Доли равны.
И я не жажду того, что — каждый:
продолженья. Какой бы цены
оно ни хотело, — рождения тела ли,
обретения ли новизны.
Спешу сквозь жизнь, — как сквозь деревню
спешат прогнать катафалк с лиходеем
под взгляды боязливые и гневные.
А вернуться мне никуда не хотелось.

Не забыла я наш нечистый двор
и овцу, во дворе забитую к свадьбе,
положившей начало тягучей тоске
в житии жениха и невесты.
В глазах сей пары — я помню — тогда
веселье чередовалось с грустью.
Но наизусть и навсегда
иное запомнилось мне, — кончина,
её ощущенье скотиной и кровь,
дымившаяся по той причине,
что, струясь из горла в маленький ров,
стыла на воздухе. Пар был багров…
Чётко помню: оттуда я
захотела сбежать в такие края,
где никому не пришлась бы дочерью,
и мне роднёй — никто, в свою очередь.
А потом, когда с остывавшей туши
сдирали шкуру, я заткнула уши,
и помню, помню, что вместе со звуком
хотела исчезнуть сама. Чтобы мукам
немоим и моим пришёл исход.
Помню ещё — захотелось пылью
обернуться. Вернуться
туда, где было
всё.
К раскладу первых колод.

То было давно.
Почти и не было.
Ни светло, ни темно —
ни огня, ни пепла.
В те дни я в кулак
ладонь не сжимала.
Ни друг, ни враг, —
жизнь моя вяло
текла.
С тех дней трудней мне стало.
Детство. Прократься
страхи стараются
в каждую нишу на улице.
Из зыбкого чувства вины акации
сникли, сутулятся.
Как наряд из солдат,
которых уже уличили в измене.
Настороже деревья стоят.
Как судьба. В бессрочной смене.
В те дни я не знала нужды притворяться,
что знаю: осталось только податься
вон из ума, как цветок из бутона.
Краски не знали в те дни полутона.
Маски не ведала правда. Нагою
была. А сны — прямыми. Унылы
были стены в драных обоях, —
жёлтых, словно взгляд у гориллы,
горюющей при мысли, что ей —
в будущем среди нас, людей,
быть. От рождения до могилы.
Мне нагадали: если померкло
в памяти всё, кроме детства, — счёт,
значит, к концу… Дышу на зеркало,
считаю вздохи: чёт, нечёт…
Считаю ли счастьем детские годы?
Знаю другое: другие — не в счёт.

К окончанию дня навещает меня
ощущенье, что я — это вовсе не я,
а старик в девятом десятке.
Или женщина после схватки
родовой. Или поступью шаткой
уходящая в стойло лошадка.
Или воин, раненный в схватке
надоевшей. Солнце, украдкой
проглянувшее сквозь накладки
из густых облаков. Или гадкий,
на затёртой открытый закладке,
спор супружеский. Или гладкий
человек, презирающий складки.
Или просто вечер, — остатки
освещения. Ночи зачатки.

Жизнь — дерьмо.
Дерьмо на роликах.
Посильней держись ты только.
Посильней.
Не брыкайся, помни круто:
жизнь — дерьмо, сучьё, паскуда,
жизнь — не шёлковое поле.
Сволочь — жизнь.
И крепчай, как крепок камень,
и не ной, как ноет мамин, —
чтобы хруст зубов да скрежет
только — коли колит, режет
жизнь.
Нету времени, поверь,
для затянутых потерь:
кровь от раны ножевой сохнет быстро.
Нету времени для слов
или вздохов, если вновь
шум да гам, переполох
поднимают все, кто… — ох,
плохо, плохо, мол, живёшь —
все, кто… близко.
Погляди — гурьбой ползут
в кровеносный твой сосуд.
Подожди — устроят суд,
разнесут, и в свой хомут
запрягут. Не дура жизнь, — плут.
Где любовничек?
Он тут,
но отсутствует: приют
ищет в сиськах баламут,
а не блуд.
Он устал от старой плоти?!
Пусть сбежит — ни слова против!
Так и водится в природе:
всё, что надоело вроде —
вон!
Он, как все, сбежит далече.
Ну и пусть! Держись покрепче!
И пригнись! И стисни зубы!
Будешь хныкать хоть и глухо, —
не рассчитывай на ухо
хоть какое! Что? Покоя
хочется? Играй героя!
И к тебе сбегутся — любо! —
как к младенцу душегубы!
Ух!
Никому уже не режет
слух, что жизнь — блядюра! Реже
сердце что-либо мятежит. Даже факт.
Никому уже не нужен
тот, кто душу — да наружу,
нужен тот, кто не нарушит такт.
Жизнь — дерьмо и блядь на роликах,
но на длинных на иголках
смотришься ты, смотришься ты — ух!
Цок и цок, и снова цок!
Прямо — не наискосок!
Западает, замирает дух!
Смотришься ты хоть куда!
Это правда — да и да!
И любить умела ж иногда!
Но любовь, скажи, к чему,
если цоку твоему
было оборваться под петлёй!
Затянула ты стежок
на петле. Ещё шажок.
И потуже. И потом слезой
поперхнулась, но, скрепясь,
скрипнула зубами раз,
и — открылась рана, прорвалась
кровь… И боль с тобой вдвоём
в выкрике твоём немом
пропадает: «Жизнь — дерьмо!»