Евгений Клюев - Зелёная земля

она не от мира сего – и ей проще простого

в окрестную тьму оступиться и кануть во тьму,

надвинувши шляпу и не проронивши ни слова.

Бумажным фонариком нежным её помани -

и тотчас готова забыться, готова помчаться,

не помня уже ничего – ни семьи, ни родни,

навстречу несчастью, которое, может быть, счастье.

Уж чем так приманчива скользкая эта стезя,

спроси – она скажет: «Не в этом, голубчик мой, дело».

Что там прозвенело об землю – монетка, слеза…

какая ей разница: что-нибудь да прозвенело!

Не ярмо, но шарф на шее -

буйный шарф на все века!

Вот лихое превращенье

в черновик чистовика.

Улыбнулась запятая…

Запятая, Вы куда?

Пропадает, золотая,

как падучая звезда.

Слово с вещью не согласно,

да само не без греха!

Всё казалось так прекрасно,

оказалось – чепуха.

Залитый водой овражек

принимать давно привык

два судёнышка бумажных -

черновик и чистовик.

Дождёмся, чтоб стало немножко теплей,

а чуть только станет теплей -

я флот соберу из моих кораблей,

из белых моих кораблей:

высокие мысли о чём-то таком,

гуляющие вразнобой,

однажды удастся построить гуськом

и вывести вслед за собой.

Когда-нибудь кончится мёртвый сезон

и высохнет влажный газон -

и в том, что случается, будет резон,

не правда ли, друг мой Язон?

Да нет, золотого руна чешуя

становится всё тяжелей -

и дни ускользают, как рыбки снуя,

и нет у меня кораблей.

За мной бумажный плащ Басе

летает неотвязной тенью -

и все мои приобретены!

зовут Зачем-Мне-Это-Всё.

А там – весёлый пилигрим

при посохе неутомимом

идёт владеет целым миром

за то, что распростился с ним.

Присев у краешка стола,

я отпускаю на свободу

мои дремучие заботы,

мои гремучие дела.

И улыбается душа -

в преддверии прогулок пеших,

и надо мной уже трепещет

крыло бумажного плаща.

Тут можно сократить, тут – просто снять.

Я ничего не буду объяснять:

всё это были не мои слова -

так светит солнце, так растёт трава.

И если что не так – я ни при чём:

так распевала птичка над плечом,

так утверждала ветка бузины,

с которой мы давно уже дружны.

А если о душе… то что ж – душа?

Душа, легонько крыльями шурша,

всё время хоть и близко, да не здесь -

и точно знаешь, что была! А есть?

Я знал одну букашку – и она

любила ныть до самого поздна

о том, что счастья в жизни не нашла, -

а тоже ведь летуча… Как душа.

Я ни за что не отвечаю сам,

я переменчив, я Марсель Марсо -

а если что не так и написал,

то измените… нет, забудьте всё.

Вот и мы нагулялись: присядь

на бессонную снежную гладь,

на бездомную эту скамью

неизвестной земли на краю.

Ненадолго останемся тут,

где отважнейшая из минут,

парой крыльев смешно семеня,

норовит улететь от меня…

пусть её! Не удержишь, не тщись

всех минут этих, цепкая жизнь,

всех рисунков, всех видов письма,

на какие способна зима:

всё равно от тебя ускользнёт

в стрекозиных прожилочках лёд,

и за все за твои за труды

на ладони – лишь капля воды.

Ах, память, память… за тобой

возок с трофеями – из рая:

кольнула Первая любовь,

задела крыльями – Вторая:

так, значит, живы до сих пор

те небеса, слова и даты -

хоть жизнь себе во весь опор

давно летит ещё куда-то!

А то, случается, стегнёт

совсем уж беспощадной плетью:

я узнаю твой знойный гнёт,

любовь – мучительная, Третья;

или повеет холодком:

любовь Четвёртая – шалунья,

она была ночным цветком

и расцветала в новолунье.

Притом что со стены любой -

напоминая чем-то что-то -

всё смотрит Вечная любовь:

забыл, которая по счёту.

Анастасия

Ты не ходи по траве босая

и не сметай облака рукою,

а погляди-ка, что тут такое:

тут воскресенье, Анастасия.

Мы под суровыми небесами,

вдоволь накушавшись валило да,

помню, не раз уже воскресали,

Анастасия… да не надолго.

Нынче всё будет совсем иначе:

мы уже больше не поддадимся

ни темноте сумасшедшей ночи,

ни золотой тесноте единства.

Все безделушки детского сада

сложим в какую-нибудь шкатулку:

в них всё равно ведь немного толку…

Правда, нам много-то и не надо!

Будем как голуби и как дети -

чистые перья, лёгкие крылья,

райские кущи… дескать, владейте,