Евгений Клюев - Зелёная земля

и нисколько не краснеют, ибо – обожают ложь!

Так что я крою спокойно мину номер сорок восемь

(равнодушие к событьям) и спешу произнести:

«Как дела и как здоровье? Не зайдёте ли на кофе?

Дождь идёт, и всё такое… Вы промокнете в пути».

Он развешивает уши на некрашеном заборе -

я же сразу понимаю: алчет кофе негодяй! -

и лениво добавляю: «Впрочем, если не хотите,

мне же лучше… кстати, сливки просто льются через край!»

Почтальон снимает уши – ухо за ухом – с забора

и негромко отвечает, обращаючись к дождю:

«Слишком многие мечтают вьшить кофе с почтальоном…

Я подумаю сначала, а потом уже скажу».

Я-то вижу, что попался он в расставленные сети

и, уже почти ушедши, говорю: «Ну, нет так нет…

Кстати, вот что интересно: кофе часто пьют с печеньем,

а закусывают тортом и коробками конфет».

Я-то знаю почтальонов, всю их гнусную закваску,

и отнюдь не удивляюсь, слыша, как он говорит:

«Если только ненадолго… я же всё-таки на службе», -

ухмыляючись ухмылкой, омерзительной на вид.

Он почти бежит за мною на весёлый запах кофе,

обсуждая по дороге сотню всяких пустяков:

что за торт, что за печенье, импортные ли конфеты -

и большая ли коробка, и срок годности каков…

Я, конечно, отвечаю на вопросы – пункт за пунктом -

и подталкиваю гостя к креслу – мягкому притом:

развалившись в мягком кресле, он хватается за чашку

и хлебает как безумный крепкий кофе жадным ртом.

Я отнюдь не раздражаюсь (я-то знаю почтальонов!) -

повторяя: «Ах как странно, что мне не было письма…»

И, притворно сожалея, он внезапно засыпает:

кофе с пачкой димедрола быстро действует весьма.

Тут я открываю шкафчик, вынимаю острый ножик

и втыкаю этот ножик раз пятнадцать – двадцать пять

почтальону прямо в сердце – и, когда он умирает,

я, вздыхая облегчённо, принимаюсь хохотать.

Хохоча, я расчленяю тушку пакостного гостя

на квадратные кусочки и бросаю их в мешок,

а потом мешок сжигаю в алом пламени камина

и спокойно жду, покамест улетучится душок.

Наконец, уже отныне не теряя ни секунды,

еле сдерживая сердце и пылая как в огне,

я бросаюсь к толстой сумке и вываливаю на пол

массу утаённых писем – все до одного ко мне!

Я совсем не возмущаюсь (я-то знаю почтальонов),

я ласкаю письма взглядом, силясь подавить озноб,

открываю все конверты, складываю письма в стопку -

и читаю, и читаю, и читаю их взахлёб…

И никак не начитаюсь, всё никак не начитаюсь -

строчка тянется за строчкой, как коралловая нить…

Многое в них устарело – и в сердцах я повторяю:

«Раньше надо было, раньше эту гадину убить!»

Впрочем, пусть и так спасибо скажет мерзкое отродье,

что изнеженные руки об него я замарал!

И прижавши письма к сердцу я танцую до рассвета -

и ликующие крики издаю, что твой марал…

Поверим на слово беспутному апрелю,

не расстающемуся со своей свирелью

до декабря, до января, до февраля…

а там до марта – чтоб опять гулять по склонам

в неувядающем плаще своём зелёном,

свистя в свирель и ничего не говоря.

Поверим на слово молчащему сурово

чужому Богу, охраняющему слово, -

чтобы тому случайно вдруг не убежать

куда-нибудь от разлюбезного предмета…

а я клянусь, что прекращаю делать это -

ловить слова и, заключая их в тетрадь,

бурчать: довольно-вам-гулять-по-белу-свету!

Любовь умнее нас с тобой – и ей видней,

как объяснить «распоряжайся» и «владей»:

любовь сама ведёт людей по краю дней,

по краю дней сама ведёт своих людей.

Тебе не нужно знать об этом ничего,

силков бояться и глядеть по сторонам:

к тебе и мне привязан ангел бечевой,

и этот ангел – он не даст погибнуть нам.

Ты, если хочешь, понимай всё это так:

мы в безопасности, любовь нас бережёт -

своих избранников с печатью на устах,

легко ступивших на сыпучий бережок.

И если можешь, то не думай ни о чём,

когда земля почти уходит из-под ног,

а нет – подумай: тихий ангел над плечом

и чуть подальше – охраняющий нас Бог.

Ничего я не ищу, не прошу -

по воде тупым пером я пишу

золотые да пустые слова,

а вода моя темна и крива.

И дрожат на той воде словеса,

но неграмотны твои небеса -

и, присматриваясь: «Что это тут?» -

всё читают, да никак не прочтут.

И тогда я говорю небесам:

я всю воду до конца искромсал,

я перо своё о волны сломал -

пробиваясь к самым главным словам.