Сидни Филип: Защита поэзии

Потом он приведет один за другим бесчисленные примеры того, как мудрейшие сенаторы и государи верили в значение истории, и Брут, и Альфонс Арагонский {56}, и кто не поверит, коли в том есть надобность? Нас же длинная нить их спора приводит к такому заключению: один из них учит наставлением, а другой - примером.

Кто же будет судией (спор идет за то, какую из форм считать высочайшей в школе познания)? Справедливость, как мне кажется, требует назвать поэта; и,если не судией, то мужем, которому надлежит отобрать высший титул у них обоих и тем более у прочих наук-служанок. Теперь мы сравним поэта с историком и философом, и если он превзойдет их обоих, тогда уж никакому ремеслу на земле не сравниться с поэзией. При всем нашем почтении к нему, об искусстве неземном мы не будем говорить, и не только потому, что его пределы превосходят пределы земных искусств, как вечность превосходит мгновение, но и потому, что оно живет в каждом из них. Что до юриста, то хотя jus {Право (лат.).} являет собой Дочь Справедливости и Справедливость есть главная добродетель {57}, все же благотворно воздействует он на людей скорее formidine poenae {Из страха наказания (лат.).}, нежели virtutis amore {Из любви к добродетели {58} (лат.).}, или, правильнее сказать, не столько он стремится сделать людей лучше, сколько предотвратить злоумышление одних против других; его не заботит, что плох человек, - был бы он хорошим гражданином; он стал необходимым благодаря нашим злодеяниям и почтенным благодаря этой необходимости; потому нет у него права находиться рядом с теми, кто искореняет безнравственность и сеет добро в самых потайных уголках наших душ. Только эти четверо так или иначе имеют дело с познанием людских нравов, что является высшей формой познания; и тот, кто лучше взращивает его, заслуживает большей похвалы.

Таким образом, победу одерживают философ и историк: один благодаря наставлению, другой - примеру. Но оба они, не соединяя в себе обоих, далеки от цели. Философ ведет нас к простому правилу столь тернистой дорогой доказательств, столь непонятно выраженных и столь туманных для постижения, что тот, у кого нет в помощь другого проводника, до старости проблуждает в поисках достойной причины стать честным человеком. Философия основывается на абстрактном и общем, и счастлив тот человек, который сможет постичь ее, и еще счастливее тот, который сможет использовать постигнутое им. С другой стороны, историк, не владеющий понятиями, не стремится понять то, что должно быть, и потому скован тем, что есть, он не стремится понять общую причину явлений и потому скован частной правдой каждого из них. Из его примеров не сделаешь единственно возможный вывод, и потому его учение еще менее плодотворно.

Только несравненный поэт делает и то, и другое. Все, что представляется необходимым философу, он воплощает в совершенной картине - в человеке, который делает то, что необходимо поэту, и так он соединяет общее понятие с частным примером. Я говорю "совершенная картина", потому что поэт являет разуму образ того, что философ дает в многословном описании, которое не поражает нас и не привлекает к себе взор души так, как образ, творимый поэтом.

То же и с окружающим нас миром. Кому под силу; дать человеку, который никогда не видел слона или носорога, точное представление об их цвете, виде, величине и особенных свойствах; кто может удовлетворить разум, жаждущий истинно живого знания, рассказом о роскошном дворце, его архитектуре, даже при условии, что человек запомнит его во всех подробностях? Но тот же человек, если увидит хорошее изображение животного или верный слепок с дворца, тут же без всякого описания составит о них свое суждение. Философ с его учеными определениями добродетелей, пороков, государственной политики и семейных отношений заполняет память многими непогрешимыми основами мудрости, но они тем не менее остаются для воображения и суждения человека темными, пока не осветит их говорящая картина поэзии.

Туллию {59} стоит многих усилий - и он не обходится без поэзии заставить нас познать силу нашей любви к родине. Лучше мы послушаем, что говорит старый Анхис в объятой пламенем Трое {60}, или поглядим на Улисса, который, упиваясь любовью Калипсо, все же горюет о том, что далек он от своей нищей Итаки {61}. Стоики говорят, что гнев - это временное безумие {62}. Посмотрите на Софоклова Аякса {63}, который рубит и колет овец и коров, думая, что это греческое войско под предводительством Агамемнона и Менелая {64}, и скажите мне, разве вы не получили наглядного представления о гневе, разве не лучше оно, чем имеющееся в сочинениях ученых мужей, где есть и описание его вида, и разбор его отличительных свойств. Присмотритесь, разве мудрость и самообладание Одиссея и Диомеда, мужество Ахилла, дружба Ниса и Евриала {65} не доносят своего ясного света даже до самого невежественного человека? И, наоборот, разве совестливый Эдип {66}, скоро раскаявшийся в своей гордыне Агамемнон, убитый собственной жестокостью отец его Атрей {67}, неистовые в честолюбии Фиванские братья {68}, Медея {69}, упивающаяся местью, менее благородные Гнатон {70} Теренция и Пандар {71} нашего Чосера не изображены так, что и теперь делам, подобным тем, которые совершали они, мы даем их имена. И, наконец, разве добродетели, пороки, страсти не являются нам в столь естественном для себя виде, что, кажется, мы не слышим о них, а ясно их видим.