Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

Конечно, клюв свистает танго,
когтистый домик им божок,
бредет фигура из ротонды,
согнутая несет рожок.

Прядут и Ира и Татьяна,
как капля соткана звезда,
родить бы всем меня – мы пьяны,
течёт из темени вода.

Идут гуськом во чреве этом
и выйдут – жертва и палач,
луч смят, хрустящий звук победы
по плоскостям спешит помочь.

Мимоза в мышцах камнепада
растёт с разрушенным умом,
усталые глаза распада
живут в волнах и за виском.

1983.

Глаза оранжевые, если не в кино,
под камень спрятаны, волнение ресниц
на землю брошено из кругленьких глазниц.
Вот так, напоминая бег гнедых коней,
девица твердая на берегу морей,
изученная в танце, кожа на песке,
напрягшись, сдохла в затяжном она прыжке.

Там в комнате, где иглы – лестницы к картинам,
безбрежный мальчик на коленях у девицы.
Я там любил, а после синих вечеров
скорбел без имени в мозгу. К гардинам
ты подошла и повела лицом угристым —
вне маски цвета мыши – в сторону без слов,
и голос всплыл в февральской гуще женских снов.

Пришла и грудь кусает честным ртом любви.
Ой, хочется ей жгучих ощущений ног,
и сбросила лицо, и плачет, и вне лжи,
купила в лавке губы светлые и флаг.
В той лавке букиниста ружья нарасхват.
Здесь в лавке слово «женщина» сменило «блядь».
Ах, сами петли пуль убьют ее в охват.

Просила убивать, улегшись на меня,
растекшись прядью по лицу, забормотала,
так рассмеялась, что на крюк спиной попалась,
висит, как попугай на жердочке она.
Обмякшее щипать, лизать и целовать,
стащить с крюка и взять, одеть и ждать,
и трупа позы, позы языка смешать.

Умеющий смеяться, если захочу,
животный крепкий взгляд в глубокой голове,
живу, когда придётся, и в Орле живу,
я с тенью зеркала гуляю в феврале,
геранью под ногами пахнет чуткий снег.
Иду – и бледный перебег лица – настиг
я ранки фонарей, опомнился и лёг.

1983.

– А ты не пробовал огромный секс?
– Не приходилось, но хочу понять.
– О, это … как прочесть «Архипелаг»…

За дверью в мир и дерево, и океан.
Еврейка с чёрными глазами на лице,
с невероятной грустностью в глазах,
однажды молвит ночью: «Будешь ты?»
«Останусь, буду!» «Повтори еще.»
«Останусь, буду, я всегда». Упала.
Раздел я тело. Дерзко-умный голос:
«Покроют всю меня и тело всё,
о, милый, волосы за десять лет,
тугие волосы. Я – Байрона стих.
Тогда твоей останусь?» «Да, моя!
Всегда! И помни: твой огонь, а мой дым!»

Река крутилась в черепе Земли,
девица оттолкнулась от травы,
верблюжьи голые восходы плыли.

В ряду годов слой нижних брусьев сгнил,
вода прошла, и ноги замерзают,
прозрачные ругаются фигуры.

Слова «Пророка» где-то рядом живы —
в чащобе яблочных лесов роятся.
Дождливые из мрамора леса.
Женились мы однажды вечером,
она – как мать и старше, и богаче,
лет шесть – мы дети и любовники.

«А я таюсь и знаю, вера в пса
внутри любого существа природы.»

Печальные лежат во тьме равнины,
хрустят там щеки лунных косогоров,
узор пальцы спечатывал звезду,
ночь перезванивала огоньком.
Луга туманных, бледно-синих трав
вокруг их дома. Листья колыхались.

Сегодня познакомился с Мариной,
она – смотрительница дач в лесу,
она поет в церковном хоре, добрая,
купила двадцать пар носков на осень.

Волк – за собаку. Рояль и зеркала.
Консерватория. Худая. Целка.
И милая – меня кормила мясом.
И милая, что хочется убить.
Иная крайность памяти природы —
одна.

Навоз приносит славу саду.

«Одежда белая струилась
На ней серебряной волной;
Градская на главе корона,
Сиял при персях пояс злат;
Из черно-огненна виссона,
Подобный радуге, наряд
С плеча десного полосою
Висел на левую бедру…»

На черном маленьком рояле ноты
Шопена, издание Германия.
Твердит циническая баба: видит,
спасётся горсть фанатиков любви,
и кровь волной прольется по миру,
все уничтожится греховное.
Седая импотентка. Чуткость. Страх.

Она могла быть человеком и в лесу,
с осеннею булавкой – милая.