Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

2.
Я пишу ночью слова
из себя откуда-то.
В сердце пустыня из песка,
руки – два горизонта,
ноги – всполохи огня,
волосы – кратеры не умерших вулканов,
рот – граница света и тьмы,
голова – как горшок с землей.
Я пишу о войне, которую вылепила моя любимая женщина,
она мне не жена,
но больше,
она мне – дань еврейства,
которое защищаю из любви к их женщине,
но которое осуждаю за их старость и холодность души,
хотя, может быть их отщепенческая грусть и намеренное
одиночество —
есть отсутствие воображения.
Я на кухне сижу за синим столом, под синими стенами.
Я никого не славлю, ибо я объективен,
как сама объективность,
если она еще жива на планете.
Я никому не подражаю,
я сам – неподражаем.
Мне четверть века,
я – зоркий, как сокол,
рвущий в клетке мышь.
Я сам себе строю клетку.
Я – поэт.
И поэтически заключаю себя за сеткой слов.
Дети и взрослые идут, не плачут,
а смеются моей жестокости,
которая разорвала мышь —
они ужасаются моей жестокости,
которая бросает меня грудью на клетку,
они смеются моей неловкости,
когда я от обиды и горя падаю на землю.
Я – сокол и Сизиф, я – Прометей и Гермес, я – чудище,
я – христианин человечества.
Я вижу участок земли:
по грудь в снегу идёт Борис Пастернак,
идёт за человеком след в след —
они беседуют о вечности человечества,
потом Пастернак садится на человека.
на круп спины,
превращенной в круп кентавра,
и пишет на бумаге слова,
сам страдая от неизбежности метаморфоз жизни,
которая как рак.
Давай, Борис Пастернак,
живи, не умирай, я поддержу тебя своим бессмертием.
Говорят, была муза – как баба.
Я нахожу эту бабу всюду,
даже в разговоре двух рабочих:
«Эти коммунисты, сейчас как попы!»
Кто сказал? Что! Убить говоруна!
Но он рабочий, как тогда?
Но как он смел о коммунистах,
к которым глаз мертвых взывал:
«Коммунисты, вперёд!»
Зачем же рабочий разочарован в коммунисте?!
Хватит врать фактами и словами.
Обернитесь вправо:
в Москве на улице Горького фашистский слёт,
жгут портрет Ленина,
и трое в автобусе «Орёл-Тула» насилуют на глазах
разочарованных пассажиров женщину.
Обернитесь влево —
я задыхаюсь,
в лёгких трупный газ —
пьяные рабочие выходят из дома.
О! Они солидарны, как трупы.
Прочь алкоголь из семей и страны,
иначе опять засопит от совести Россия,
и судорога скует сердце России.
Кто тогда скажет вам то,
что я говорю,
пока горло еще как-то хрипит.
Надо перестать лгать и думать о выгоде,
вперёд без вранья в сердцах,
вперёд без лицемерия в устах.
Коммунисты и люди,
спасите моего отца.
Он – коммунист, но он алкоголик, и он одинок,
он растерян и разочарован.
Хватит бреда.
Коммунизм, приготовьтесь к этому.
Но для этого надо,
чтобы человечество стало биологическим,
а экономика кибернетической.

3.
Моя мама смеялась до слёз
в восьмидесятом,
когда коммунизм со страниц истории
выпорхнул пташкой
и улетел в новую клетку слов.
Будет! Довольно!
Мы – люди, мы любим страну,
мы не хотим,
чтобы опять и опять
за радостный смех и пытливость
нам бросали гордо:
«Враг народа!»
Я – сам народ!
Я – не враг себе.
Довольно абстрактных слов о счастье всемирном,
я хочу человеческой, не военной жизни.
Я не хочу, как родители, быть обманутым словами шрифта.
Шрифт переплавлю в стихи.
Слушай, страна, своего поэта,
он не хочет быть замороженным
на своей тёплой земле.
Откажемся,
от чего нужно отказаться.
Ленин советовал ошибаться
и советовал вам ошибаться не раз.
Я не хочу, чтобы война,
я не хочу, чтобы терзаться и мучиться,
я не хочу,
как овца,
быть под безжалостным и тупым дуче.
Я не хочу жестокости и юродивого вождя,
ибо всякий вождь – юродивый и маньяк.
Я – офицер, я умею командовать и кричать,
но я не хочу быть грузчиком
и в земляные склады
складывать кровавые и чёрные человеческие мышцы,
или совсем ничего,
или воображать и подсчитывать тени,
заполонившие огрызок Земли.
Сам я не верю в войну.
Я утверждаю,
что все армии и оружие —
это анахронизм,
это – комплексы половой сущности индивидов,
это – старость и брюзжание,
это – желание мертвецов утащить за собой живых,
это – обман человечества эпохой христианства,
это – инерция весенних самцов
и парализованных шумных стариков.
Мне не надо войны,
я не – животное, я не – самец,
я не могу из-за самки драться,
я ищу себе не самку, а женщину,
а, если не нахожу, то и не дерусь за чужую.
Вранье,
что не может быть двух строев на Земле;
просто имеются сволочи,
которые так считают и говорят об этом всем новорожденным.
Но поздно,
мои младшие братья.
Хорошие люди – они не унижены,
и через семь лет они станут взрослыми.
Ещё семь лет —
и мы разберемся в ситуации на Земле.
Пока давайте жить задом наперёд,
как раки в норе.
Я вижу необозримое поле Земли,
которая хрупка, как девственность.
Надо острожнее расщеплять ядро и души.
Расщепление ядра – тени и тени.
Расщепление души – мрак и мрак.
Я говорю,
я смеюсь лицам и собакам
в лицо:
«Война – не средство!»
Жалость к себе сжимает моё сердце.
Мама говорит:
«Сын, ты должен воевать! Кто защитит меня!?»
Я пою великую музу,
сердце пою —
оно скособочилось и окривело
от слов «война».
Сердце – мой нерв,
в котором я,
как кошка на электрическом стуле,
извиваюсь.
Но мёртвой хваткой меня схватили руки цивилизации.
Я иду по жирным тротуарам,
иду под толстыми окнами
в сластолюбивые переулки
из чревоугодливых семей,
убегаю от корыстолюбия,
которое разливается по городу зловонной жидкость.
Я убегаю на последний остров света —
в женское сердце,
и с ужасом обнаруживаю у женщины ум,
который корыстолюбиво меня изучает.
«А теперь уходи! У меня сосели и муж, и работа, и корыстолюбие!»
Я понимаю женщину,
но судить себя готов за то,
что просмотрел корыстолюбие в людях.
И люди больны теперь дважды – войной и корыстолюбием!