Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

помял от скуки циферблат. А я под маской гноя
бесполый и слепой по коридору шёл, шёл, шёл —
багровый врач меня по запаху нашел, нашел,
раздел по звуку, развернул мой пегий зад к науке.

Я – пациент, я дерматологический агент,
я в позе женщины стою и квакаю тоску —
за архетипной головой летит скелет с косой,
спускаюсь в медицинский ад, я голый ренегат.

О, нравственные муки дня. Мне выдали рецепт,
расшаркался, мой Россинант заржал, мы поскакали,
а Санчо Пансо – физиологический адепт
с кановою врачихой вслед флажком салютовали.

На крыльях радости в аптеку с улицы влетаю,
стучу копытом, крылья царственные опускаю,
кентавриха атласная ресницы опустила,
и груди над копытами ресницами прикрыла.

Я падаю в розу, я чёрный астральный резец,
на башне высокой сидит козудуй-молодец,
в глазах забубенных хрустальные птички пищали,
на звездах баба с мужиком кентавриков рожали.

1982.

1.
Я завершила черное познанье,
вошла я в образ покоренных сил,
я вижу зла беспечное страданье,
я подымаю голос из равнин.
Сова – наперстница любви немая —
мне снится сон всегда один:
паркет блестит среди картин,
я там брожу безликая, хромая,
я там, как труп иль странная живая,
не теле десять глаз и я босая.

2.
Вдруг я на черепахе ростом с гору,
она бежит, танцуя и поет,
и рядом сотни черепашек хором,
приветствуя меня, орут сонет.
К стальному храму стадо прибежало,
кобыла в панцире дает совет,
и стадо бравое псалом поет:
«Не закрывай глаза и тело не жалей».
Бессилие с параличом сражалось,
а тело женское бесилось и дрожало.

3.
В глазницах шевелились пеплы,
пустая тень спиною в храм идет,
уходят черепахи – горизонта дети,
и солнце в черных облаках плывет.
Жизнь потащило в пустоши названья,
здесь тише камня женщина живет,
размякло существо – все формы узнает,
а формы, как росинки, в каждой подаянье;
в двойные сети круга гибкое рыданье
опустит женщина коническою дланью.

4.
Тут загремело в бедных порах мрака,
под своды незаметно тишина взошла,
свет опустился формой рака,
ждет женщина пустынной птахой зла:
«Я радуюсь седому прикасанью,
я жизни не любила, и его рука,
меня уродуя, тащила по векам.
Теперь я вижу мрачное призванье —
в разрушенное, кислое преданье
бог превратился на пути незнанья».

5.
Вот я сажусь, желая плакать,
мне с луком косточку баранью принесут,
стол возникает, стул и скатерть,
и прыгает из мягких стен на блюдо кот,
лакает красным языком тугую граппу
и пишет лапой изумрудной – «Суд».
А блохи шар хрустальный детства ткут.
В утробе зверя слышен предков храп,
вино лакает честный пожиратель страха,
на стенах тень усатого арапа.

6.
Веселый храм, как дьяволова бочка,
наемный хищник в женское проник.
О, бог, пусть крестный сон оставит дочку!
В загнутом когте нить, мой череп маятник,
на плоском языке тела заговорили,
клянусь, я не желала счастья в милый миг,
но женский крик продажен, дик,
все формы стыд, бесчестье потеряли,
кубические челюсти стучали,
совокуплялись, времена молчали.

7.
Волшебный бренный мир ночной тоски
спор разрешит меж правдою и богом,
я здесь одна, никто не завопит – «Не лги»,
быть не принудит девой строгой.
Уже гражданка мира – я страстная змея,
чужую жертву запиваю красным грогом,
плюю кошачьему самцу «убогий»,
я угощенье света – темная Лесбея,
сворачиваюсь кольцами в глазу сома —
божественная блядь, покорная жена.

1982.

О, диво видеть белую еврейку!
Сосок груди пою – я канарейка.

Придумал я, как дальше стану жить,
я превращусь в глубокие моря,
спрошу у женщины я три рубля,
жену заставлю душу кровью мыть.

Мой голос слышат птицы, рыбы, звери,
химеры кинут огниво под двери
в странном доме, чужом и не чужом,
а завтра я – под дверью в нежный дом.

Несу еврейке банку молока,
еврейки гиблой долгая рука
отца удерживает за рога,
а мне отделены рука, нога.

С химерой мы на кухне посидим,
пьем кофе с канапе, в часы глядим,
нам принесут потом салат из роз,
язык упал средь шерстяных волос.