Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

Одичавшие толпы механических игрушек
переместились в центр круга,
лопасти эскалатора рубят их,
как снег рубит дождь.

Она – дочь моя – выдвинула подбородок,
прижала к груди глаза и ушла в окно,
ласково светит лампочка в груди,
тёмные поры
взорванного вагона
заполнены до отказа мозгом,
который вдруг вспух и разошелся, не доверяя черепу.

В перископы пустых глазниц вагона
сквозь маску девственности заглядывает дочь —
на губах крошево костное,
стены метро привалились к магнитному сердцу мертвеца.
Он руководит события и гложет пространство
с заднего хода.

Воздух превращён движением в редуктор,
к его колесу пристроена волосяная передача —
церемония обрезания и передачи волос
напоминала псалмопения по случаю мёртвых
Семена и Вознесения.

Серебрянная улыбка прошлась колесом по лицам,
собравшихся в баре морга,
труп-бармен легко выпростал оторванную руку —
и зашагал, дурашливо виляя чужими бедрами,

женщина разорванная пополам,
иронически загримасничала и попросила смерти,
бармен, слепо двигая губами, взошел на трон
и ввел в историю Огненные Глаза Машиниста
и тупые слезы общества.

Ген-событие в вагоне из металла.

Дежурная с красным верхом переговоры ведет по телефону.

Сырой визг «скорой помощи»,
шально взметнув панику, вошел носилками в переходы,
где стоят поезда-волкодавы,
и со скоростью бреда в обнимку с букетами
они падают на рельсы с глухим звуком волчьего воя,
да вспарывают животы колесами Метростроя.

Стыдится труп покойный —
на голове крылами аисты махали,
и грудь роженицы скрипела как заноза,
и мать сидела на макушке как минога,
молитвенно склонив колени.

И тот, кто умер, не воскреснет, разве что,
заговорит последним языком.
Мозг превращен в жемчужины, в кораллы кости,
а стекла превратились в глаз,
и воздух вмиг набряк, зашевелился толстый
и поселил в себя людей косяк
и клекот толп, вдруг наречённых смертью.

Ручей стремится. Струится жидкость —
пятки женщин и руки распростертых ниц мужчин
неторопливо огибая,
волочит волоски, ресницы к водопаду,
и чей-то глаз катится по оси.

Где тень стонала роскошью покоя,
машины выли, обручаясь с жизнью,
сошел на землю слесарь.

С убийством эскалатора открылись небеса.

В костюме слесаря сошёл на землю ангел,
предчувствие не обмануло лишь его,
и цепь эмоции надорвалась наруже,
и первая старуха покатилась как полушка,
ее черты застряли в полпути полета,
и раскосматилась чужая жертва, цепи обнимая,
и зашипели воздухом ее беззубые уста,
зачем-то сжав соседних два звена одной цепи.
Сомненья ангела рукой дантиста скреплены.

Последний человек закинул женщину на новые стропила,
смеется
падая,
и с братом не простившись, застывает он на мраморе потухшем.

На груду чьих-то тел походкой разной
сходят люди, обрекшие себя на будни в небесах.
Им, что, за плавники цепляться рыбы будут просто,
и обниматься станут люди на движимой структуре марта.

Студент выходит на свободу
и просит щетку для одежды —
сторонних тел живые крошки, соседей по полету он счищает.

Ребенок на юлу похожий,
засунув руку в голову пустую, кричит,
на помощь призывая к людям.
В его крови уже купаются потомки,
и он растет и учится спасать от крови кровью.

Топор опущен, лезвие отсекло звенья карусели,
палач в пивной сосет из кружки пиво,
и похмелье бьется в сдавленной груди,
и умирает вместе с сердцем роженицы, которое
под головой старьевщика нашло покой, —
старьевщику теперь наполненное брюхо женщины —
последнее, что видел на экране жизни.

И несмотря на буйное веселье беспокойства
и странный клекот раненой толпы, загнили бубенцы,
продались тишине больные пасти мегафона.

1982.

автору

Болел чесоткой я срамной, мешал я с серой водку,
ночами я не спал, сосок чесал, першило в глотке.
Пойду я в КВД, развешу кожу эпидемью на стене,
к врачу пришел немой, скотина и поэт больной.

Я вытащил карманы, начал стаскивать панаму,
я в коридоре длинном ждал, про сифилис читал,
сова сжимает лампочку в мозгу, как мышь, как знамя,
я раздавил Дали, как муравья, сидеть устал,