Владислав Дорофеев - Поколение судьбы

Паук-самец, зачем ты возбуждён,
зачем тебе литая паутина?
Твоим бесславием я поражён,
сидишь и ждёшь, как злая скарлатина.

В дрожанье чёрных струн рык паука,
четыре чёрные звезды на морде,
качаются качели как по хорде,
болит ногами бледная рука.

Ещё не поймана младая муха,
крутит башкой и крылышки жует,
ей нужен череп, паутина, ухо,
дырявый хобот в облако сует.

Парит без рамы холст с крылами,
зеленым телом, красными ногами,
нагрудный белый крест с костями
и чёрный череп гладкий под рогами.

Роса мне башмачок облобызала,
весёлый я на трон взошел,
кентавр сел на трон в туманном зале,
туман густой чешуями нашел.

На жёлтое плечо упал паук,
кто ранен яйцами, тот самка-дама,
в набитом животе туман, и мамка
далёкими ночами строит лук.

Росу увидел дождь и захотел,
круг хохота по небу – взмолодел,
больной ручей вспотел и заорал,
подкинут от земли, росу порвал.

Река моя, пойму ли я тебя?
Ржавеет дно безличием ответа.
Река моя, приду ли я в тебя?
Молчит лицо, рассеется по ветру.

По саду шевелит туман в низинах,
коротким телом пишет дождь роман,
зовёт из темноты кота гурман,
безмолвные невесты спят в осинах.

1982.

То чей-то символ – зеркало во рту.
Вы, толпы, правды не ищите, рано.
Расстаньтесь с кровью, милые бараны,
листайте с мышами букварь в глазу.

Луна – умерших до меня душа,
безлунной ночью души говорят,
пустыни плавают с Землей в тиши,
моя душа меж звездами горит.

С всесветной пастью череп космоса
катился в скромной пустоте,
шёл человек в безликой срамоте,
улыбкой встретил череп, как коса.

1982.

Глаза её лучат огнивы и шипы.
О, царственная шлюха, утиши!
«Клокочет сердце – прочь насильники!»
Спаси меня скорее, ну, пляши!

Покинул мир-дурак меня, покинул,
теперь мне будет утром смерть, могила,
бренчит колечком скользким пиктораль:
«Не умирал? Люби… и умирай!»

В углу паук гнездится – недотрога,
четыре черные звезды на морде,
гляжу в упор на паука-урода,
вонзаю ногти в вены шеи бога.

«Я знаю, веришь в то, что говоришь,
толпу, крестом ломая воду, крестишь,
и хочешь, расширяя в сердце брешь,
себя над человечеством повесить.

Оно из страха потерять себя,
согласно станет с страхом навсегда,
склонится каждый умиленье петь,
но выпрямиться не позволит плеть».

Ох, страшно мне молить и утро помнить,
я потеряю перстень-Деву темный,
за изголовьем облако ночное,
я не замечу, что оно пустое.

Ключ грянул! Взмокла кожа на спине,
буквальный свет крадется по пятам,
последний демон по чужой вине
хватает красную косу, ведет.

И сумерки стихают в облаках,
истомой пахнут стены, эшафот —
гул истины у палача в руках,
трясёт вверх голову красивый бог.

Рисунок непонятных отношений
в пустыне лёг, засыпанный песком,
безумье времени героем грезит
или невестой с раненным виском.

О, бог мой, покинул ты меня зачем,
я стар стал, или я предал себя?
Ну, где ты бог и где твоя сова,
чьих глаз увижу пение и кущи?

1982.

Печально и холодно мёртвые спят,
пепел и кости в обнимку лежат,
их чёрная память – остывшим яд,
надменный и бедный могиле брат.

Могилы – глыбы плавные земли,
гниют в земле печальные листки,
над ними маленький старик Лили —
седой служитель кладбища любви.

На кладбище лишь человечьи кости,
а головы, как яблоки висят,
нам мнится, нас зацеловать хотят,
забредших к маме только завтра в гости.

Могучий свет оглядывая снизу
бормочут петухи тройной распев,
на мёртвых окнах жидкие карнизы,
рука к руке несут рожать рассвет.

И холодно помним о колыбели,
огромную грудь, белое тело,
угол в глазу отца, в зеркале Леру.
Звёзды пылают надменно и бело.

Глаза-слоны, как белые цветы,
и слезы падают и капают.
Согрели храм ленивые цветы,
вверх колокола слезы падают.

1982.

Туман наползает снизу —
Нас душат мокрые листья
Деревьев, а в окнах Лизы
Стоят восковые кисти —
Свечей золотые грёзы
Дрожат, безразличны к мыслям.