Владислав Дорофеев - Вечерник

отцу

Качается сознания рисунок
продольно хаотической прямой,
и ночью мысли разные спросонок
неотвратимо бродят под луной.

Я сапоги снимаю и кальсоны,
медали оставляю на посту,
мне боевые выдадут патроны,
и в тыл забросят к своему отцу.

Смерть бултыхается в пустом стакане,
мне выбьет дочка зубы поутру,
когда я встану на большом кургане,
где дождь меня отхлещет по лицу.

В Сибири на снегу не околею,
теперь и от портвейна не умру,
с торца сосиску я не одолею,
и никого домой не приведу.

Я упаду, как раненый Гагарин,
и заползу в могилу, как в нору,
а степь меня обнимет, точно барин,
мой лоб мне поцелует на ветру.

Мне кажется, что пахнет можжевельник,
но это труп мой пахнет на полу,
сегодня пятница, а в понедельник
из близких выжму чистую слезу.

На кладбище мне воздадут поклоны,
и крест поставят будто бы Христу,
а в облаках, как будто бы с балкона,
Господь взирает на мою судьбу.

Пока я ничего не понимаю,
но о гниющем теле не грущу,
дорогу к небу я не постигаю,
мелодии любимые свищy.

Над Волгой слышу рокот поднебесья,
мне жилистые крылья ни к чему,
взлечу я над рекою, будто песня,
и ангела за плечи обниму.

Мне краснокожий серафим явится,
летая над архангелом, как моль,
и прежде чем мне навсегда влюбиться,
я был помножен на него, как ноль.

Мне не видать небесного приюта,
и я себя уже не отмолю,
теперь не только верю, точно знаю,
что херувимы водятся в раю.

Я в голубом и белом распадаюсь,
конём я красным стану на скаку,
вольюсь над степью птицей в чью-то стаю,
и от любви я тонко закричу.

Я точку отыщу на пьедестале,
вскочу, как в детстве, в бричку на скаку,
как летчик Громов, стану я нахален,
и в первый класс с волками вновь войду.

Но под землей откроются бордели,
мне в них гулять придется одному,
я вспомню все забытые постели,
где я свой член прикручивал к болту.

Вот я попал в причудливое место,
молитва здесь, как скрежет по стеклу,
здесь душу мою мнут, как будто тесто
мнёт мать, катая быстро по столу.

Сын выточит подобие затвора,
на перевес с каноном в ад сойдет,
молитвы рев раздастся из притвора,
и дьяволу печенку прошибет.

Из слова нарождаюсь, как ребенок,
и молоко причастия я пью,
из савана мне мать скроит пеленок,
я, может быть, отца вновь обрету.

2004–2005

Сидела женщина в метро
с ребенком на коленях,
склонила голову свою,
желая пробужденья.

В подземном сумраке ночном,
без внутренних борений,
ребенок спал, как под окном,
на даче, в воскресенье.

Тревожит свет его лицо,
но просыпаться рано,
а сны, как крупная роса,
искрятся на экране.

Гремят за стенкой поезда
и люди, как репейник,
или дождливая река,
вцепляются во время.

Уходят люди пополам,
и в поисках лишений
восходят молча на курган,
без лишних размышлений.

Теперь уже ночь на дворе,
внизу всегда постыло,
передвижения в толпе
бессмысленно унылы.

Стою один я в пустоте,
и в сонме наваждений
мать с сыном на холсте —
реальнее видений.

Сидят они передо мной,
сценически красиво,
их, окружая тишиной,
хранит Господь ревниво.

И трепетая на ходу,
и искренне терзаясь,
вхожу в вагон я на ветру,
пришествия пугаясь.

2005

Святителю Тихону,
патриарху Московскому и всея Руси

Качаются в Донском к обедне небеса,
под колокольный звон грядут из грома,
как тени чудотворных птиц из Рождества,
молитвой напоенные, как ромом,
монахи в клобуках из черного стекла,
рукотворя дверь призрачного дома,
читают с аналоя Книгу Бытия,
деепричастиям в ней нет основы,
в ней сердце рвется, словно ветер в паруса,
еретиков срезая, как липомы.

От одиночества тебе откроюсь,
от напряжения туманятся глаза,
густеет кровь от внутреннего зноя,
и страсть сдирается с лица, как кожура,
кружатся ангелы вокруг нас роем,
и надвигается соборная стена,
на взлете я подбит в начале боя,
и с мясом вырваны из тела ордена,
а демоны от счастья сверху воют,
ползет по швам патриархальная страна.