Илья Сельвинский - Давайте помечтаем о бессмертье

Совсем человеческие глаза

Глядят на твоем мольберте.

Теории остаются с тобой

(Тебя, дорогая, не переспоришь),

Но мир в ателье вступает толпой:

Натурщики — физик, шахтерка, сторож.

Те, что с виду обычны вполне,

Те, что на фото живут без эффекта,

Вспыхивают на твоем полотне

Призраком века.

И, глядя на пальцы твои любимые,

В силу твою поверя,

Угадываю уже лебединые

Перья.

1964

После контузии стал я глохнуть…

Вокруг тишина. Понимаю сам.

И вдруг

ослепительный

грохот

Пойдет по рычащим басам.

И так секунд этак на пять,

С гулом, визгом и бряском.

(Я понимаю, что это память

О битве под Батайском.)

Но дальше в ушах шелестящий шум.

Он не зловещ. Он не угрюм.

Не бьет человека шоком.

Мне даже нравится легкий обман:

В ушах, как в раковине, океан

Шумит

отдаленным шорохом.

Так стоит ли жаловаться на шум?

Эх, глухота не горе…

Куда ни пойду — глубоко дышу:

Всюду со мной

Море.

Когда уже глухой Бетховен

Спустился в свой осенний сад,

Он знал, что облака сипят,

А воздух звоном был подкован.

Но этот шум вообразимый

Его не интересовал.

Он жаждал звуков!

В лета, в зимы

Он эти шумы рисовал.

Но осень… О! Вот этот ранний

Свинцово-оловянный тон,

И медный тон, и деревянный,

Как меж фаготами тромбон.

Приметил тополя длинноту,

Забор, где в паузах колье.

Он в каждой краске видел ноту,

Он чуял, чувствовал ее.

Пылали клены-контрабасы…

Поверх пюпитров и голов

Он видел жаркие контрасты

Березовых колоколов.

Дубы запели, как древляне.

А сухостой? А мухомор?

И он унес в груди, в дыханье

Балладу «До-диез-минор».

Нам говорят профессора: «В чем тайна

Бетховена? Откуда этот свет?

Что внес он после Моцарта и Гайдна

В искусстве симфонизма? —

И в ответ

Показывают пикколо, тромбон

И контрфагот. — Он эти инструменты

Отважно ввел в оркестр.

Этим он

И деревянный звук, и голос медный

В три форте поднял. Что за глубина!

Из океана волны эти льются!»

Вы ошибаетесь: Бетховена волна -

Из глубины Французской революции.

Троглодиты стреляли из лука,

Хоронясь в дремучей траве.

А один среди вешнего луга

Вздумал

бренчать

на тетиве.

И на разных высотах струна

Отзывалась пока наугад,

И гуляла по ней стрела

Вверх и вниз, вперед и назад.

Так в культуре звучит и поныне

Древний лук, свиставший негромко.

И стреляет, ну хоть Паганини,

В людские сердца без промаха.

Когда объятый туманами Шуман

писал потрясающий свой «Карнавал»,

ему

по ходу темы

пришлось описывать маски.

Маска Шопена!

Шуман,

Растягивая пальцы на клавиатуре,

подобно змеиной пасти,

играет звездный ноктюрн,

в котором легко угадать

руку великого поляка.

Вот Паганини под маской!

Шуман за фортепьяно

дает ощущение скрипки

в изысканной

виртуозности

гениального

итальянца.

Но и в Шопене

и в Паганини

Шуман остался Шуманом.

Могучий массив основного звучанья

в глубинном подтексте

преодолевал

чудесное подражанье

поляку и итальянцу.

Но если иной тамбурмажор,

по клавишам барабаня,

берется

подражать

ноктюрнам и кампанеллам,

эти цитаты вмиг

нахлынивают океаном

и забивают бубен

несчастного джаз-бандиста.

Беркут, слетая с неба,

ввысь уносит барана,

но жадная ворона

запутывается

в его шерсти.

Когда великий Шуман

подсказывал свои ритмы

Чайковскому и Гуно,

Гуно

остался французом,

русским остался Чайковский.