Хорхе Андраде - Вести с моря и суши

Образ одиночества:
каменщик, поющий на лесах,
неподвижная небесная лужа.
Образы одиночества:
пассажир, погрузившийся в газету,
лакей, прячущий портрет на груди.

У города внешний вид минерала.
Городская геометрия не так красива,
как та, которую мы учили в школе.
Треугольник, яйцо, кубическая сахарная голова
просветили нас на празднике форм.
Только потом появилась окружность:
первая женщина и первая луна.

Где было ты, одиночество,
что я не знал тебя до двадцатилетнего возраста?
В поездах, в зеркалах и на фотографиях
ты всегда рядом со мною.

Крестьяне не так одиноки,
потому что составляют одно с землею.
Деревья — их дети,
смену времен года они чувствуют собственным телом,
и примером им служат жития святых маленьких животных.

Это одиночество питается книгами,
прогулками, роялями и осколками толпы,
городами и небесами, завоеванными машинами,
листами пены,
разворачивающимися до границ моря.
Все изобретено.
Но нет ничего, что могло бы освободить нас от одиночества.

Карты хранят тайну чердаков.
Слезы сделаны для того, чтобы их выкурить в трубке.
Старались похоронить одиночество в гитаре.
Известно, что оно проходит по неоплаченным квартирам,
что оно торгует платьем самоубийц
и что оно опутывает посланья, бегущие по телеграфной проволоке.

В вагоне третьего класса
солдат вскрывает штыком
консервную банку времени.
Токарь снимает двухцветную стружку с яблока.
А где-то на вороненой крыше паровоза
затаилась безбилетница-луна.

Берлинские пивные.
Пиво цвета светящихся глаз.
Зеленый базар на площади Лютера.
Статистикой учтена каждая хлебная крошка, съеденная воробьем.

Снегопад — первопричастье земли;
«Вот и зима!» — радостно твердят мужчины и женщины.
Кельнский собор —
сталагмитовая роща,
гранитные струи фонтана, врезанные в лазурь,
воздушный замок инея,
окаменевший аккорд.

По дороге из Кельна в Париж
в окна бросаются юные нивы.
Ветер треплет золотые кудри полей, позабывших войну:
даже скелетам младенцев, зарытых в этом черноземе,
исполнилось ныне двенадцать лет.

Бельгия. Вокзальные часы показывают время с точностью до столетья.
Голубые солдатики и голубые фасады.
За этой стеной — Брюссель.
На крестьянской телеге два метра огорода едут на рынок.

Улицы Парижа кажутся знакомыми с детства,
хотя их видишь впервые.
Триумфальная арка
стала на четвереньки под тяжестью истории.
Птицы на соборе Нотр-Дам словно крылатые барельефы.
Рулетка круглой площади Согласия —
там я поставил на белый ноль луны свою надежду.
Однажды, выйдя воскресным утром из Лувра,
я обнаружил, что лед — это вода, ставшая статуей.

Беззвучные весла рыбачьих баркасов.
У моллюсков явственный привкус солнца.
Баскские селенья в беретах тумана.
Испанские фонари
дерутся на шпагах с темнотой.
Все это — только личина, условные вехи.
Мир же един,
несмотря на все свои разноликие формы.
То же одиночество, леденящее кости,
и та же пролетарская закалка
у жаровен, на которых дымятся каштаны.

В ритуальном танце племя кокосовых пальм бьет в барабаны листьев.
Море моргает тысячью фосфорических глаз.
Каждый день этот город приходит на пристань
встречать чужестранные корабли
и глазеть на ныряльщиков, которые всплывают,
зажав в зубах монету,
брошенную с палубы к рыбам Антильского моря.
Гаванский трамвай движется в ритме маракас [9] Маракас — музыкальный инструмент, род погремушек. .
Гаванские деревья подстрижены, словно бараны.
Гаванские проспекты бегут прямиком через город,
покуда не наткнутся на памятник.

Женщины с лицами цвета корицы и знойной сигары.
Креолы в сомбреро из золотистой соломы,
взращенной тропическим солнцем.
Негритята с улыбкой, похожей на спелый арбузный ломоть.
Кокосы и ананасы — объедки с пиршества румбы.

Пушки из парка Масео
щерят голодные пасти
при виде дельфинов, играющих в бухте,
которую стережет грозно поднятый палец
замка Эль-Морро.

Двести гвардейцев ежедневно несут караул
под синим взглядом Капитолия.
Квадратные томики небоскребов —
здесь по вывескам можно легко обучиться читать по-английски.
На Двадцать третьей улице продают дорогие цветы
и свет отливает оттенком подсолнечного масла.
А на Восьмой улице полиция обнаружила стальной ананас,
смертельные зерна которого зрели у окна прокурорского дома.