Хорхе Андраде: Вести с моря и суши

И крылом стрекозиным,
слюдяною полоской
интерьер рассекает
невесомая плоскость.

Будто циркуль мерцанья
измеряет предметы
мерой дробного света.

Биссектрисой стеклянной
перебиты графины,
и стекает, сверкая,
на пол струйка рубина.

Словно в пруд, силуэты
в это зеркало вмерзли,
и беседуют тихо
блики азбукой Морзе.

Рвется свет, как петарда
или протуберанец.
Луч ресницами гладит
грани лаковый глянец.

А по диагонали
вертикального плеса
отражения стынут,
будто знаки вопросов.

В мире, одушевленном
излучением смысла,
бродят тени предметов,
словно зримые мысли.

За зеркальной границей
очень четкие грани:
соль познанья — солонка,
уксус — воспоминанья.

Виноградные льдинки —
это наледь дыханья.
Кофе — это раздумье.
Сахар — белый архангел.

В бухте лоснится лунное масло,
коже смуглянки вечер сродни.
В сумраке дальнем судно увязло,
в глянцевом море моя огни.

Черные лица мелом-улыбкой
кто-то внезапно разрисовал.
Это мулатка поступью зыбкой
пересекает черный квартал.

Лед о стаканы бьется со звоном.
Груди упругой ходят волной.
Веер соседки пахнет лимоном,
пахнет ванилью душ ледяной.

В черной пролетке черная дама.
Кучер смеется, черный как смоль.
На черепице чертит реклама
четкую надпись «Клуб Метрополь».

Зала казалась больше вокзала.
Публики было — не продохнуть.
То ли мулатка вся танцевала,
то ли же только бедра и грудь.

Нет, ворожило, а не плясало
тело мулатки под барабан.
На берегу голубого бокала
зрел у меня с ней краткий роман.

Пульсом и дрожью
в кровь врываясь,
ты претворяешь
время в радость.

Запах забытый память тревожит:
детством пропахла
юная кожа.

Запах ли моря?
Запах травы ли?
Запах, пронзивший
душу навылет.

Руки — скрещеньем солнечных линий —
глаже, чем галька,
слаще, чем дыня.

Ангел, горящий с песнею белой
в белом костре
обнаженного тела.

Желтая пристань. Как самородки,
лежат ананасы — некуда класть.
К свае привязана желтая лодка;
в лодке — простая рыбачья снасть.

Бочонки джина — горою шаткой.
Сложены ящики кое-как.
Укус гадюки на голой пятке
всем демонстрирует старый моряк.

Груды бананов возле сарая.
Пахнет медом табачный лист.
Из бочки высунулся, зевая,
еще не проспавшийся в ней метис.

Лишь в полночь стихнет многоголосье,
и желтая пристань вроде бы спит,
и только бродят по ней матросы
с глазами, цветом в бесцветный спирт.

Ветер корсарский нить разговора
вырвал у нас и унес на Азоры.

— Видишь, — сказал я, — позолотили
ночь океана рыбы-светильни.

Тихо коснулся коралла губами…
Судно Азорскими шло островами.

Плыли, качаясь, глаза ее рядом.
Юные пряди плыли, ныряя.

Так и осталось: очи-озера
на широте полуночных Азоров.

В бочках дубовых вина угрюмы:
очень печально им на причале.
Бочки мечтают ночью о трюмах.
Пахнет щемяще устрицей ветер.
Полночь — рыбачьи мокрые сети.

Спиннинги-мачты ловят созвездья;
бакены-лодки в лунном асбесте.

Вспыхнул фонарик на полубаке,
взвившись, как факел рыбы летучей;
льются чешуйки света во мраке.

На горизонте контур шаланды, —
словно команда сгинувшей шхуны
переправляет смерть контрабандой.

Глядя на мачты из-под ладони,
корпусом всем подавшись вперед,
где-то в Голландии незнакомой
меня незнакомая женщина ждет.

Пристань, каналы в каменных плитах,
мельница с черным крестом на горбу
выйдут навстречу, перевернувши
так неожиданно мне судьбу.

Старому саду стану хозяин,
станет хозяином мне огород.
Буду ласкать фруктовые губы,
глядя, как яблоней сын растет.

С трубкой, набитой травой забвенья,
выучившись вечера коротать,
утром однажды взойду по трапу
на мокрую палубу я опять.