Андрей Грицман - Вариации на тему. Избранные стихотворения и поэмы

Там живших
след простыл
и ставня, как бельмо,
глядит на лес
сквозь пепельное утро.
Но также в пустоту,
в разбитое окно.

В погасшем бездонном зале – море немых голов,
лишь два лица светятся, – Боже, спаси.
Все затаились, ждут сокровенных слов.
Но не дождёшься в сумерках, как ни проси.

Светятся лица их в пустой темноте,
словно родное слово в сверхзвуковой сети,
кто-то собрался спеть, но вовсе не те, не те.
В этой молве таких губ в толпе не найти.

Свечи мерцают вслух, и стекленеет зал,
горстью рябых монет звенят наобум.
Я до того от стоячей воды устал,
мне до предсердия сердце заполнил шум.

В этом зале мерцают две пары текучих глаз,
две осаднённых души, заговоривших вхрип.
Так постепенно светлел безнадежный зал.
В эту ночь мне приснилась пара летучих губ.

Мне снился сон про нашу жизнь,
и было жаль, что это только сон.

Там Гандельсман и Mандельштам
несли подержанный диван.

Там Пастернак переeзжал,
и в Квинс ушёл вагон.

По парку, мокрая насквозь,
бежала в неизвестность дочь
озёрного царя
и улыбалась вслед.

Тянулся с ярмарки народ,
Блок шёл на обед.
Вшит в добровольческий мундир,
пустой жевал мундштук.

В ночи горел неоном сыр,
звук был морозно-сух.

Машинская несла морковь
сквозь стынущий Ньюарк
по бессарабице дворов
под временный кирпичный кров.

И было пусто, но светло
идти сквозь чуждый мрак.

Там месяц, словно уркаган,
выл в атлантический туман
на странный абрис звёзд.

Он безнадёжно пропадал,
но, выпив, сжалилась судьба —
он девой был спасён.

Безмолвен сумеречный дом.
Алейник с Друком спят вдвоём,
как только в детстве спят.

Во двор двенадцать негритят
бегут, как свора октябрят
бежит на Первомай.

Я спал и видел, что в окне
на тёплом сумеречном дне
мерцал обычный рай.

Чужого не было лица.
Потом я повстречал отца.
Он что-то мне сказал.

И засмеялся, и просил
почаще заходить
на чай, на рюмку, на стихи,
на дачный керосин.

А я проснулся, позабыв,
что был совсем один.

Читал в кровати до утра
ночную книжку, пару глав,
про то, как я не жил.

Который год над городом висит промокший войлок.
За горизонтом безнадёжно сушат порох.
Молчит «Аврора». Медленный Гудзон
трепещет. Газолиновые волны
щемящей дымкой улетают вдаль:

к Неве, Ньюфаундленду, за полярный круг,
где шапкой термоядерного взрыва
сияние небес висит невыносимо.
Новая Земля: мишень Хрущёва —
непостижима в водородной гари.
А с Ноева ковчега зырят твари,
как экскурсанты с борта корабля.

Конец столетья. Ликованье душ
вольноотпущенниц решением ОВИРа.
Зелёный мягкий пропуск на три мира,
где гражданин, и всуе обиватель груш,
свободен в выборе истории и сыра.

Открытый мир нас ждёт, разинув пасть,
и мы готовы сладостно упасть
в глухую ностальгию невозврата,
к любым воротам, где нас больше нет.
Дана одна лишь жизнь,
в чём мы не виноваты.

Я – в аэропорту у дикого плаката
«Air India» с гагаринской улыбкой,
с тобой невстречи жду в конце эпохи зыбкой,
невстречи жду с тобой,
печален, счастлив, нем.

Зима живёт своей судьбой,
А за окном стоит она.
И снег жуёт, и лапки прячет.
Ведь холодно, и грач маячит,
И в небо падает луна.
А за последним поворотом,
У остановки городской
Закутанный, усталый Ленский
Наедине с самим собой.
Один – среди тоски людской…
Стоит, глаза в газету прячет.
И мелочь ищет – чуть не плачет —
В перчатке мерзнущей рукой.

Я читал стихи тёткам в норковых шубах.
Платил по счетам, глотал фильтрованный воздух,
но по утрам шевелились тёплые губы,
повторяя сны, что дремали в прокуренных лёгких.

Сны, где фут равен донному метру ночи,
долгота равна возвращенью лета.
Суета поглощает, как губка, водицу речи,
и в её остатках видится так, как будто.

Я оденусь как все: вот – рубашка, галстук.
Я надену очки, чтобы видеть грани.
Но, как ни рядись – остаёшься всегда посланник,
последний вестник, даже когда по пьяни.