Леонид Латынин - Праздный дневник

В сибирской язве братского сената,
Стеклянной выси рухнувших гордынь
И в прорези зеленой автомата,
Восшедшего, как кара, из пустынь,

Нагих и нищих, мертвых и проклятых,
Несущихся на перекрестье крыл
В живое сердце всех невиноватых,
Которых Бог спасеньем не закрыл.

Пора, мой друг, иначе будет поздно,
Пусть стынет кровь и падает листва.
И в небе так невыносимо звездно
Не вопреки законам естества.

Кружи по медленному кругу
Минувшей жизни и судьбы
И не молись уже испугу
Попасть в цари или рабы.

И пей расколотую чашу,
Пустую, горькую, до дна,
Вмещающую вечность нашу,
Которая на всех одна,

Которая в узорной хляби,
Которая в моче кобыл,
В Твери, Термезе и Кулябе,
Что Бог благословить забыл,

Которая в ошметках лета
На Крите горном напоказ,
Которая в глуби рассвета,
Встречающего взрывом нас,

Которая во тьме и дыме,
В песке, пыли или жаре,
И пóлыме или полы#ме,
Где он «истле, но не умре».

Как бедный лист боготворит полет,
Единственный за вечность бедной жизни,
Который вспомнит на безликой тризне,
Когда его природа отпоет.

А где тот миг, в который мы летим
Вот так свободно и крылато? —
Быть может, тот, под дулом автомата,
Что в жизнь уже не обратим.

Быть может, тот, когда, наоборот,
Внутри тебя движенье оборвется,
Иссякнет влага личного колодца
В какой-нибудь нерукотворный год.

А может быть, не минут в должный срок —
Прыжок, полет и ветер под тобою,
Над всей вселенной сине-голубою
Звездой небесной вдаль наискосок.

Звенела музыка, листва себе летела,
И было холодно и ветрено вполне.
На звук зимы не отзывалось тело,
А просто улыбалось с ветки мне.

Меж нами были рамы, и решетка,
И лай собак в избушке лубяной,
Деревни – Оклахома и Находка,
И даже айсберг в шапке ледяной.

Меж нами были прожитые годы,
Любовь в шкафу с начала до конца,
И диалог на студии свободы,
И тень кольца на линии лица.

Еще меж нами солнце не всходило
И шли дожди в начале октября,
Чертило путь вдали паникадило,
Над суетой и праздностью паря.

И все казалось так невыносимо
От счастья, заполнявшего простор,
Что я прошел неосторожно мимо
Судьбы самой, нацеленной в упор.

Не хочу быть золой и прахом
Под копытами и стопой
И болеть неизбежным страхом
Расставания нас с тобой.

Не хочу быть травой и глиной,
Возрожденной в ином витке,
И уродливой половиной,
Только с вечностью накоротке,

А хочу быть упругой массой,
Заключенной в панцирь забот,
И лететь неудобной трассой
Или воздухом, наоборот.

Я хочу не дрожащей тварью
Сожалеть о невстреченном дне
И писать густой киноварью
Просьбу холода об огне.

И еще две пустых заботы —
Сохранить сквозь продленный век
Эту нежность до самой рвоты
И любимую имярек.

Вы поверьте, тема смерти
Не печальнее других.
Вот письмо в пустом конверте,
Поздний ужин без двоих.

Вот свеча горит напрасно,
В доме мыши и сверчки,
Что, курлыча громогласно,
Лезут в жирные бачки.

На окошках липнут мухи,
В доме дряхлом ни души,
Кривоногие старухи
Прячут медные гроши

И поют чуть слышным хором
Про весенние деньки,
Про страну за косогором,
Где гуляют мужики,

Где жужжат железно косы,
На межах торчат рожны.
И ответы на вопросы
Даже умным не нужны.

На ржавом поле ржавые ветра,
И рожь железом отливает вдаль,
И коростель выводит до утра
Один мотив по прозвищу печаль.

И что мне до разрушенных могил
В глуши афинской, выжженной дотла,
До тех имен, кого боготворил,
Молясь тайком вдали из-за угла.

Трусит осел, под тяжестью присев,
Погонщик пьян и вовсе не жесток,
Его сожрет за поворотом лев
Или убьет столетний водосток.

Какая пыль, какая тишина,
На сто веков не видно ни души,
Сюда не забредет уже война —
Не снизойдет до подлинной глуши.