Леонид Латынин - Праздный дневник

И всерьез на эту тему
Ухать сонно смысла вне,
Подтверждая теорему —
Два Пи Эр равно войне.

И от Волги и до Бреста
То пальба, а то гульба.
В хороводе этом места
Нам не выкроит судьба.

Все меньше в природе озона.
Все меньше в природе добра.
И нет никакого резона
В потребности слов и пера.

В окошке убавилось света,
На грядках крапива, увы,
И нет в послесловии лета
Понятий плода и ботвы.

И птицы летят равнодушно,
Тонка Ариаднина нить,
И Богу, наверное, скучно
Проект неудавшийся длить.

Уходит в былое привычка,
Ни дня без борьбы и труда…
Все глуше шумит электричка,
Идущая вдоль никуда…

Злобы диагноз, конечно, не вечен.
Давних обид не уменьшена рать.
Жаль, что лечить эти тягости нечем,
Кроме ума и уменья прощать.

Снова земля, словно бранное поле:
Крики, мечи и селенья в дыму.
Мир непослушен рассудку и воле
В граде престольном и малом дому.

Что наши речи и бедные вздохи,
Нам не подвластна и наша судьба.
Мы только слуги текущей эпохи
Или рабы у другого раба.

Падает лист в истечении лета,
В небе кружится верста за верстой
Малая кроха, живая планета,
Бедная птица над пустотой.

Глухота не порок. Метафизика спит.
На стене не ружье, а короткие тени,
И у каждой детали изменчивый вид,
Словно это лекарство от смерти и лени.

Что мне делать, скажи, с этим призраком дат,
С невниманием воли и памятью тела,
Я столетья спустя тот же жалкий солдат
Не земного, увы, и ненужного дела.

И война впереди, и война позади,
А в душе только смута и робкая трата
Этой медной печали в чугунной груди
Не убитого жизнью солдата.

Что-то ворон раскричался над заставой,
Что-то ветер надрывается в лесу.
Неужели в этом мире, Боже правый,
Службу вымысла напрасно я несу?

И напрасно между этими и теми,
Что в засаде и, конечно, начеку,
Я мишенью обозначенное темя
И судьбу свою под выстрелы влеку.

Записаться бы, наверное, в солдаты
И сражаться бы на правой стороне.
Только в чем они, другие, виноваты
В этой самой необъявленной войне?

Что им скажешь про заботы и печали,
Что гнетут и верховодят искони?
Да и слово различат они едва ли
В лае выстрелов в тебя из-за брони.

Улетают надежды и страхи
И сплетаются в синей дали,
Как на тонкой веревке рубахи
На краю бесконечной земли.

И полощется прошлое зримо,
Словно парус на сонном ветру.
Я вернулся из Древнего Рима
К своему, напрокат, серебру.

Разложу на казенной бумаге,
Сосчитаю остаток спеша.
Меру вымысла, меру отваги
Сохранила, надеюсь, душа.

А в окне так кроваво и рьяно
Рдеет горькой рябины лоза,
И на дне вороненом стакана
Отражаются молча глаза.

Я допью эту пьяную меру,
Додышу в толчее глухоты.
И уйду в незнакомую веру,
За четыре нездешних версты.

Неутешно, светло и забыто
Плачет иволга в желтой листве,
Как устал я от бурного быта
В сумасшедшей и праздной Москве.

Междуцарствие сонное длится,
Жизнь отложена и смещена,
Неразличны эпохи и лица,
Одинаковы суть времена.

Вдоль империи – гул и разлука,
В середине – пальба и гульба.
Как обрыдла мне эта наука
Превращения рыбы в раба.

И с какой это розничной стати
Я застрял в разночинной глуши
На летающей низко кровати
В незатейливом ритме души.

А вокруг – безнадежные крыши
В рыжей ржавчине каменных рос…
Но гулит этой мерзости выше
Вроде голубь, а может – Христос.

В моей пустыне – желтая зима.
В твоей пустыне – мертвый кенгуру.
Как весело с утра сходить с ума
И знать, что поумнеешь ввечеру.

Глотнешь глоток казенного вина.
Помедлив, запрокинешь медный лик.
И, осушив посудину до дна,
Развяжешь свой завязанный язык.

И скажешь вслух кому-то никому:
– Вон там, в окне, меж солнцем и свечой,
Приспело время занавесить тьму
Прошедшим веком вытканной парчой.