Леонид Латынин: Праздный дневник

И что с того, что мы в подлунном мире
Придем в восторг от поднебесных нот, —
Их в первый раз сыграли не на лире,
А олово вливая в отчий рот.

А. Парщикову

В окне – луна, а под окном – собака,
Вверху – звезда, а под звездой – сосна,
Скажи, какой из знаков зодиака
Мне объяснит нерукотворность сна.

Я в мире том старею и немею,
Там жизнь моя проходит на лету,
А в этой жизни жить я не умею, —
Так меркнет свет лампады на свету.

И там, как здесь, отражены потери
В давно разбитом зеркале удач.
И каждому неверию по вере
Отмерил смех, преображенный в плач.

И длится день, печален и размерен,
Размыв границы здешнего лица…
Я – в двух мирах, и дважды не уверен,
Что сон и явь реальны до конца.

Никто не вернулся назад.
Никто не воскрес из ушедших.
Хотя не таинственен ад
Для тронутых и сумасшедших.

И, розы сажая в раю,
Не знают ушедшие ране,
Как мы в невеселом краю
Бредем, спотыкаясь в тумане.

Любя, ненавидя, скорбя,
Растерянно и одиноко,
На мелочи жизни дробя
До самого крайнего срока.

А музыка плачет вокруг
До визга, до крика, до стона…
О, если б не лебеди вдруг
Да утки, летящие с Дона…

В словах моих так мало гласных,
А несогласных – пруд пруди,
Как лет тревожных и напрасных,
Что стали прошлым впереди.

Столы железные и стулья
В саду торжественно пусты,
И шляпы кожаная тулья
Собой украсила кусты.

А я сижу в саду пирую,
Налью и выпью до конца.
За первой рюмкою вторую
Во имя Сына и Отца.

Чего тебе, моя зазноба?
Дай отдохнуть от ратных дел.
Мы как-нибудь исполним оба
Нам предназначенный удел,

А я хочу еще немного —
Вина и бешеной тоски —
Вне воли, истины и Бога,
И жизни грешной вопреки.

Лезут в уши чужие, безбожные, мертвые звуки,
Уведи меня прочь в бесконечные, Боже, разлуки,

Уведи меня прочь, занавесь мне неведеньем очи
И оставь мне пустынными дни и короткие ночи.

Я Тебя не прошу, я Тебя умоляю – не надо
Обрывать всю листву из отцветшего тесного сада,

Я Тебя заклинаю, оставь мне вселенские стоны,
Этот свет, исходящий толчками из темной иконы.

Я Тебя не прошу ни о самом обыденном чуде,
Ни о выходе в мир, где не вымерли близкие люди,

Где идеи еще копошатся пугливо за дверью,
Где есть место забытому каменным веком поверью…

Я стою на коленях, и лоб мой касается пола,
Правя тризну немую живаго намедни глагола.

Отложу свое рождение,
Отодвину смерть свою
И просторное мгновенье
Поживу в земном раю.

Не имея оболочки —
Кожи нежности и лба, —
Доведу себя до точки,
Силой выдавив раба.

И исчезну из работы,
Из ушей и глаз друзей,
Поелику до зевоты
Надоел мне Колизей.

Гладиаторы и звери,
Гам, сражение, мечи…
Я запру мирские двери,
В вечность выбросив ключи.

И свободен, как зарницы,
Аки талая вода,
Аки облак вереницы,
Я исчезну без следа.

Опять собаки кость не поделили,
Опять глаза вращаются во тьме.
И мне сойти с ума сегодня или
Подвинуться до ужина в уме.

И видеть в драке медленные танцы
И в клочьях пен бенгальские огни.
Дерутся с упоеньем самозванцы
Из самой дальней не моей родни.

Стоит туман, гремит себе посуда,
Сигарный дым и облако близки.
А на помосте – жертва пересуда,
И на груди – две скрещенных руки.

И плачет по нему моя молитва
Над скатертью, залитою вином.
Меж двух собак не затихает битва.
Их лай и визг чуть слышны за окном.

Я живу себе неспешно,
Безнадежно и грешнó,
В самом главном – неутешно,
Что, конечно же, смешно.

Где гагары ходят купно,
Как когда-то пионер,
Им давно уже доступна
Битва жизни, например.

Где кикиморы в эфире
Спорят нервно вкривь и вкось:
– Дважды два равно четыре, —
Утверждают обе врозь.

Среди этой круговерти,
Ближе А и дальше Бэ,
Может сплетничать о смерти
Только филин на трубе