Леонид Латынин - Праздный дневник

Беседа затянулась дотемна,
И жаба незаметно задремала.
Она жила, естественно, одна,
Любила также сон и одеяло.

И я ей неудобен был вполне,
Незваный гость, напрасно гладил холку,
Но мы успели выпить при луне,
Побормотать в охотку втихомолку.

Потом я положил ее в карман
И позабыл про это ненароком.
Москва была тепла, кругом лежал туман,
И от столбов потряхивало током.

И мы гуляли долго, до утра,
Пока звезда не вылезла из пены,
Пока не улеглись в лугах ветра,
Спокойно ожидая перемены.

Я бормотал о дорогом жилье,
Она сопела бережно и сладко,
Кругом плыла на миллионы лье
Весенняя земная лихорадка.

И думал Бог о выгоде тепла,
Надежно помогавшей нашим планам,
И о планетке, вымерзшей дотла,
Украшенной булавочным вулканом.

Евгению Витковскому

Дорожденье не неотвратимо,
Цвет и плод единством не больны,
Только умирание не мнимо
Без вины и даже без войны.

Вот крыльцо осевшего барака,
Вот листва вчерашнего числа,
Вот мосты железные Монако —
Знаки и труда, и ремесла.

Сяду с нищим возле тротуара
И увижу белое пальто,
Ленту цвета позднего муара
И лица сплошное решето.

Дыры глаз, нацеленные в душу,
Звуки флейты, медленнее сна,
Где качает беззаботно сушу
Чья-то ненапрасная весна.

Малому сегодня сердце радо —
Теплый шарф, непраздные слова,
Гроздь полуживого винограда,
Выжившая вовремя едва.

А толпа тягуча и нарядна,
Лица равнодушны и строги,
Впереди босая Ариадна
Ставит в неизбежное шаги.

Нищий мил и сбором озабочен,
День прекрасен, свеж и отстранен,
Тот, что был мне веком напророчен —
Не моим, но нынешних времен.

Нам сидеть до позднего заката
И смотреть, дыханье затаив,
Повторяя звуки виновато
На чужой бессмысленный мотив.

Ворона ладила гнездо
И, ладя, громко напевала
Две ноты «си», полноты «до»
И трижды – ноту «одеяло».

И завершив свои дела,
Мне предложила в воскресенье,
В начале самого тепла,
Конечно, ноту вознесенья.

Мне предложила покружить,
Покаркать вволю и от пуза,
Мне предложила ноту «жить»
В пределах фрачного союза.

А я, увы, уже давно
Был нанят сторожем при складе,
И посему… – Но нота «но»
Меня б оставила в накладе.

И полетав с немногим час,
Присели на излете крыши.
Светило солнце выше нас,
И тьма светила – солнца выше.

Вокруг видны безмолвия черты:
Молчит вода, и дерево безгласно,
И сон, гонец нездешней немоты,
Мне объясняет истину напрасно.

И сам я нем не менее травы,
Но и не боле возгласа и слова,
Людских судеб, людской молвы,
Венца творенья – мони иванова.

Перебирая пригоршни словес,
Рот разодрав от уха и до уха,
Живу без понимания и без
И собственного голоса, и слуха..

И рядом – рой полубезумных рыб,
С отъятой головой, на блюде дышит,
И, несмотря на музыкальный хрип,
Никто и никого уже не слышит.

Все глуше мир, все музыка слышней,
Все безразличней поиски ответа
На склоне лет, на склоне дней,
На склоне гор, на склоне света.

Горлинка воркует глубоко в горах,
И ручей не речью – реченькой поет,
Мне твое наскучило муромское «ах»,
Угрское упрямство от «до» и до «от».

Лодка с легким паром движется на юг,
На остроге рыба корчится в огне.
Что с того, что кончилось время поздних вьюг, —
Лето заполярное не спешит ко мне.

Прячется, бедняга, в каше ледяной,
Не расслышать голоса, не узнать лица.
Посиди, пожалуйста, полсудьбы со мной
На краю окраины, на краю крыльца.

Прохрипи, пожалуйста, полсловца в ответ,
Речью завороженной к выдоху прильни,
Хитрое чухонское колдовское «нет»
Из пистоля ветхого невзначай пальни.

И потом, не меряя мерою мирской,
Раствори, как облако, как вода в воде,
В той воде немереной, в той воде морской,
В том, не знаю, около, но твоем – нигде.

Шарики ртути на желтом полу,
Синяя с белым коробка,
Красную нитку в кривую иглу
Вдела ты робко.