Сергей Соколкин - Соколиная книга

И опять разлить за жизнь иную,
где никто ни разу не бывал…
И —
на друга голову тупую
вылить
недовыпитый бокал.

Умерла любовь,
как издыхает сука…
Вроде этим все разрешено.
Но остался хлипкий, близорукий,
днем и ночью воющий щенок…

Ты устал, тебе уже не нужно
слов ее, где все опять – вранье,
но ты хочешь быть великодушным
с женщиной – ведь ты любил ее.

И ты в который раз ее выслушиваешь,
любовь хоть в памяти пытаясь разыскать.
И нежность из себя за хвост выуживаешь,
укладывая третьей на кровать.

И выходишь утром как оплеванный
и как будто кем-то обворованный.

А в душе скулит,
скребется,
корчится
тоска собачья.
И тебе вдруг хочется
бежать,
бежать, не вглядываясь в лица
могущих вдруг тебя усовестить…
В горло мертвой хваткою вцепиться
и до хруста челюсти свести.

Милая,
мы в сумасшедшем доме.
Ты сквозь стену приходишь ко мне.
Принимая чужое подобие,
пририсованное к простыне.

Мы теперь больше с тобой понимаем,
мы умудренными стали почти…
Как тысячи расстроенных роялей
рычат вороны в каменной ночи.

Тени в окне проплывают неслышно.
И сладко пахнущие качаются груши.
Руки за ними тянешь пристыженно,
прямо в руки стекают
обвисшие груди.

Будильник с кнопкой в башке,
как в шляпе,
на кровать таращится,
словно рожа в усах…
Ну их к черту! —
пойду пошляюсь.
Светит луна, точно дырка в трусах.

Иду по траве, будто против шерсти
глажу тропинку к тебе,
насвистывая…
Любовь —
гениальнейшее из сумасшествий,
но нас, к сожалению, скоро выписывают.

И ты горячим лбом к стеклу прижалась.
И распахнулась ночь опять,
как книга наших вечных жалоб,
где нету места, чтоб писать.

И все усилия напрасны
в глуши дрожащего листа.
Но ты выводишь желтой краской
профиль упрямого лица.

Как будто осень разыграла в лицах
тревожный сон:
дрожа и серебрясь,
в твоих глазах, как в уцелевших листьях,
скучающая прихоть сентября

качается…
Я жду…
Уже ловлю,
крича руками глупое: «Люблю!»

Как прост твой вид стал…
И глаза слезятся.
И в полужесте вздрогнула рука.
Лишь губы не решаются расстаться
с последней правдой,
чтоб – наверняка…

Люби —
вшая, не мучайся…
Не мучай!
Влюбленный сор вытряхивая бурно,
соленых листьев выцветшую кучу
и груз надежд —
я сам, с размаху – в урну.

И хохотать, как псих,
как полагается
всем дуракам, кто верил в чудеса.
Пусть гибнут, пусть летят —
хоть осыпаются,
хоть просыпаются
с другим твои глаза.

Что делать, – осень.
С веток, индевея,
шурша, слетает август…
Стар обряд —
спиною к лету раздеваются деревья,
рассматриваясь в лужах сентября.

И отдаются осени. И это
зовется не изменой —
бабьим летом.

А грусть тебе к лицу,
так хорошо
вплелась в прическу желтая погода…
Бывай. Желаю счастья!
Я пошел.
Твои глаза больней моих
покуда…

Эта девочка стоит бутылки шампанского…
От последней десятки
останется на «мотор»,
чтоб умчать в коммунальную тьму-тараканскую
откупоренный,
выдохшийся разговор.

И забыть.
И забыть навсегда!
И запомнить
ее тело,
пробивающееся ко мне
из тех лет,
как из темных зацветших затонов…
а потом, оглянувшись, увидеть в окне

женщину…
Постороннюю. С кислой миной.
Которую не в состоянии для себя отменить.
О, как она умеет быть любимой,
и, плюнув в душу,
что-то в ней отмыть.

– Мы вряд ли снова встретимся.
Послушай,
сегодня мне что хочешь – по плечу.
Лишь пожелай,
пропью с тобою душу.
И совестью за это заплачу.
Любовь пытать – жестоко,
лучше тело
отдать на растерзанье палачу.
Ты слишком глубоко во мне засела.
Но я мужик.
И я тебя хочу!

Честнее так…
А жалости мне мало
к тем нам,
что до сегодня не дошли.
Хочу,
чтоб ты – сейчас – моею стала.
Но лишь ценой всех призраков любви.

Дождь.
Рояль расстроенный
выкаркивает гаммы.
Вышлепываю стойко
под сумасшедшим гамом.