Роберт Фрост: Неизбранная дорога

Унылый посвист в тишине
Весь день мешал работать мне,

И я, чтобы умолкнул он,
Спугнул пичугу от окон.

И устыдился: пусть убог
Был тот мотив и голосок,

Ни у кого, однако, нет
Прав налагать на них запрет.

Я ночью бродил под холодным дождем,
С досадою гладя на собственный дом,
Где свет, не погашенный в верхнем окне,
Никак не давал успокоиться мне.
Ведь свет этот значил, что там меня ждут
И он не потухнет, покуда я тут.
А я не вернусь, пока лампа горит.
Ну что ж, поглядим, кто кого победит,
Посмотрим, идти на попятный кому...
Весь мир погрузился в кромешную тьму,
И ветер был тяжек, как пласт земляной,
И дождь холоднее крупы ледяной.
Но странно: под стрехами крыши моей,
Что летом служила для птичьих семей
Приютом и школою летных наук,
Еще оставалось немало пичуг,
И я, зацепив за приземистый скат,
Спугнул их невольно и сам был не рад.
А птицы взлетали одна за другой
Во тьму, и меня обожгло их бедой.
Обида моя хоть была тяжела,
Да птичья беда тяжелее была:
Ведь им на ночлег не вернуться сюда,
Во мгле не найти обжитого гнезда,
Сухого дупла иль мышиной норы,
И греть будет птаху до самой зари
Лишь искра, что теплится слабо внутри.
Мне стало их жалко, и не оттого ль
В душе вдруг утихли обида и боль,
Я вспомнил, что кровля на доме моем
Потрепана ветром, побита дождем,
Подумал, что крыше починка нужна,
Поскольку совсем прохудилась она,
И капли, наверно, ползут по стене
В каморке, где лампа не гаснет в окне.

Ольшаник превратился в зимний сад,
Где дерева на солнцепеке спят.
Сюда сбежались зайцы, будто зная,
Что не бывает места ближе к раю.

И впрямь юдоль земную снежный слой
Приподнял над застывшею землей -
Вверх на ступеньку к синей вышине
И прошлогодней красной бузине.

Возвысил зверя снег, чтобы теперь
Отведал редких яств голодный зверь.
Верхушки яблонь заячий резец
Обвел подобьем годовых колец.

А птицам среди райской красоты
И вовсе не до брачной суеты.
Они спокойно изучают почки,
Гадая, где цветы, а где листочки.

Но в два часа померкнет рай земной.
Настолько мимолетна жизнь зимой,
Что и не знаешь, стоит ли она
Того, чтоб пробуждаться ото сна.

Да, с ночью я воистину знаком.
Я под дождем из города ушел,
Оставив позади последний дом.

Навстречу мне в потемках сторож брел.
Чтоб ничего не объяснять ему,
Я взгляд нарочно в сторону отвел.

Внезапно, сам не знаю почему,
Мне показалось, будто мне кричат
Из города. Я вслушался во тьму.

Но нет, никто не звал меня назад.
Зато вверху расплывчатым пятном
Небесный засветился циферблат -

Ни зол, ни добр в мерцании своем.
Да, с ночью я воистину знаком.

"Фред, где тут север?"
"Там, любовь моя!
Река течет на запад".

"Назовем
Ее за это Западной рекою.
(Она так и зовется до сих пор.)
Но почему она течет на запад?
Ведь здесь текут все реки на восток,
Там океан! Наверное, у нашей
Такой уж нрав - идти наперекор.
А впрочем, мы и сами, Фред, такие...
Такие, ну..."

"Упрямые?"

"Пожалуй.
Теперь же нас, упрямых, станет трое,
Как будто с нею мы одна семья.
Когда-нибудь мы здесь построим мост,
Который будет реку обнимать
Своей рукой, как ты меня ночами...
Гляди, она махнула нам волной,
Чтобы сказать, что слышит нас".

"Да нет,
В том месте просто пенится бурун.
(Когда речная темная вода
Доходит до большого валуна,
То начинает пениться бурун;
Он кружится на месте, будто в воду
Упали выдранные птичьи перья;
Потом уносит темная струя
Их белый крап, чтобы вокруг ольхи
Затопленной обвить пуховым шарфом.)
Бурун же там, наверное, с тех пор,
Как с неба потекли на землю реки,
Так что, увы, волною нам не машут".

"Нет, машут. Не тебе, так, значит, мне,
И взмах, наверняка, был добрым знаком".

"Что ж, если ты сумела превратить
Окрестность эту в царство амазонок,
Чьи земли недоступны для мужчин,
Тогда считай, что и меня здесь нет.
Река твоя! Мне нечего сказать".