Александр Этерман - Реквием по Н В

Мне было страшно с самого начала.
Глотая воздух и борясь со сном,
Я что-то нес. Меня перебивала
Известная красавица… Потом

Потом дошло. Цвели и ожидали,
Что, наконец, заплачу. Я молчал,
Кивал и мялся. Било десять. Дальше,
Едва вздохнув, — я поклонился в зал

И, поднимая голову, услышал
Ехидно, в лоб. Чего не миновать,
Тому не быть — а он из ряда вышел.
Я втихаря нащупал рукоять.

В свой час. Под развесистой клюквой.
Под самый Лирический корень. Гуманно,
Бескровно: одним — сципионовы Замы,
Другим — ганнибаловы Канны.

Мы честно скроили из смутных поветрий
Образчик — а в жилах героя
Напиток — правдивый настой геометрий
И право на нечто иное.

Я пососал волчицу, а затем
Вкусил традиционной птичьей шеи
И сей же час предался без затей
Уже иной немыслимой затее.

Увы — я легче мог бы Рим стереть
И утереть — но, заново отстроив,
Жить на холмах! — Уж лучше умереть
В своей грязи и от своих устоев.

Но к слову "Рим" невыносимо "плен"
И "беспорядок". Из любви к этруску
Спалить Коринф, разрушить Карфаген,
Отстроить Форум и пойти вприкуску,

И вот, разросся пуще, чем тогда,
И вширь, и ввысь — куда поре расцвета!
Да и чего стекаться в города
На то была империя в полсвета

И оттого-то больше не бывать.
Зато тоска — болезнь старинных зданий.
Мы — нет. Нам этим воздухом дышать,
Ну, и не рухнуть от воспоминаний,

Едва случится посетить Стамбул
Или иные лакомые страны.
Тамбовский пояс лихо утянул
Порфироносных девушек Тосканы.

Столичный город, кающийся змей,
Гермафродит, охальник и неряха
Цедил войну и вереницу дней
До полного отчаянья и страха.

Я до смерти боялся угадать
Куда попал, и чей я современник,
А может, гость. Ну-ну. А может, пленник.
Чем буду думать и голосовать,

И кто у нас страдает от любви,
Берет взаймы и отдается даром,
Околевает в родственной крови
И полыхает собственным пожаром.

С неистребимой и на сласти падкой
Все так же смачен, весел и жесток,
Как схваченный мятежной лихорадкой
Рябой провинциальный городок.

Он ждал зимы, вестей от Сципиона
И успевал хозяйствовать и жить
На оба дома — строить стадионы
И жертвами всевышних ублажить.

В апреле римский воздух слишком дорог.
В разгар зимы, взвивая сладкий дым,
Меня отверг родной великий город,
И приютил принципиальный Рим,

Врубившийся в сгоревшую столицу
Пучком паленых разноцветных жил.
Он прел как ожиревшая волчица,
И старый мэр его освободил

Как опоенный рыцарь честных правил,
Дурных манер и вовсе не дурак.
Вот, некто Ганнибал ему не вставил,
А он, вступая в должность, как-то так…

Мы честно вплели в евразийский венок
Причуды семейного стиля,
Но город — по Ньютону — столько же мог,
Как те, кто его развалили,

Позволить. Бессмертное имя и стать,
И, скажем, имперское чванство.
Мы братоубийство могли оправдать,
Но только не цезарианство.

Коллега, мостящий костями холмы,
Не в той подвизается роли.
Охота и страсть будоражить умы,
Как правило, пуще неволи.

Чем портить имперски закрученный шов,
Пусть вперится в звездную карту.
Едва ли достанет пустых островов
Не всякий — чета Бонапарту!