Александр Этерман: Реквием по Н В

А нам, очевидно, придется забыть
Свой город и старые страхи.
Помпей или Цезарь не стали бы жить
В квартале, где ходят монахи

(Большие любители раны травить,
Что Рим своевластен и светел
И благоустроен. О чем говорить?
Мы смертны, а город бессмертен,

А то — долговечен, как первый снежок,
Торчит, как орешек на торте…).
Мы лихо подвесили наш сапожок
К широкой альпийской ботфорте,

К штанине, надеясь, что станет окном
В Европу. Но с ейного взгляда,
Нас всех переплюнул мадьяр-костолом
Весомостью личного вклада.

Кто превратил охоту на волков
В крутую чистку собственного клана?
Не город Рим живет среди веков,
А благостное "Pax Americana".

Я вынужден сбежать, как та семейка,
Пусть не в пустыню, пусть не на осле
В моем кармане только карамелька
Еще напоминает о Москве.

Наверное, вы милосердно правы.
Огонь в глазах — еще не блеск планет,
И только и всего в мерцаньи славы,
Что нить видна. И пыль. А толку нет,

И веры нет. Зато плясал мазурку
Как Понятовский. Сексуальный пыл
Мешал купаться польскому придурку
Увез не ту, которую любил.

Как глупый кит. Дышать с тобою вместе.
На берегу он сам себя казнит,
Зато я до того невольник чести,
Что, как учил Ламарк, позорю вид.

Так воздух с губ. Так золотая чаша
Любой настой. А грязное белье
Сама стирай. Возлюбленная наша
Отныне — достояние мое.

При встрече снимем шляпу. У ошибки
Цена своя. Красавцев в двадцать лет
Сводили в гроб не пушки, а улыбки
Виконта Алеф и маркизы Бет.

Я слишком долго изводил бумагу.
Пора уже. Вздыхаешь и несешь
Оттачивать наследственную шпагу
И по дешевке — бабушкину брошь.

Подковано. Блестит. Приобретаю
Известность и — куда там город Рим
Провинции на берегу Дуная.
На юге — Понт. На севере — Гольфстрим.

Ты пишешь, что сей Капитолий — тюрьма,
Но это смешно и неверно.
Ведь даже была симпатична сперва
Юдифь голове Олоферна.

Коринф пылал. Его дворцы и храмы
Текли и лопались. В его руках свело
В единое и ведьм, и помело.
Бог знает чем они казались сами.

Коринф горел как грешники горят.
За все грехи людей дома платили,
И после этих сцен разгром Бастилии
И строфы Данта — чистый плагиат.

И я не мог, конечно, усмотреть
Ни воли злой, ни парадигмы сладкой.
Мне двадцать лет. Мне некого жалеть.
Сижу на камне и хрущу тетрадкой.

И, часто выдыхая перегар,
Уписывали жидкую стихию,
И поражаясь, что еще живые,
Благословляли город и пожар.

Коринф пылал. Его не пресекали.
По всем вполне. Сюжеты и хвосты,
И недовольных намертво спаяли
Бездушный край и жаркие цветы.

Но мне безумно жаль его породу.
Я бы хотел, вверяясь небесам,
Уйти в Коринф оплаканно свободно
И сознавать, что сделал это сам.

Но смерть в постели? Врезавшись, и клейко
Душой и телом в городской бедлам,
Ору, решившись: "Эй, судьба-индейка!
Рабу, — беги в Коринф к другим рабам