Юнна Мориц: И в чёрных списках мне светло

Идут большие Ху из Ху,
Народы стран пытая страхом,
Чтоб насладиться страшным трахом
И, трахнув, превратить в труху.

Идут большие Ху из Ху,
У трахнутых есть два стремленья —
Достоинство Сопротивленья
И торг на дьявольском верху.

Идут большие Ху из Ху,
Показывая траха орган —
Войска и торг, чреватый моргом
Для тех, кто верит в шелуху

Свобод по спискам Ху из Ху,
Где страны числятся врагами
За то, что грязью под ногами
Не стали в царстве Ху из Ху,

Чей трах помпезный — на слуху,
А страхи стран полны размаха,
Для Ху из Ху они от страха
Готовы подковать блоху.

Идут большие Ху из Ху,
А страхи стран — дурная метка.
Отваги сок давай, Поэтка,
Чистейшей лирики стиху.

И в чёрных списках было мне светло,
И в одиночестве мне было многодетно,
В квадрате чёрном Ангела крыло
Мне выбелило воздух разноцветно.

Глубокие старухи, старики
Мне виделись не возрастом отвратным,
А той глубокостью, чьи глуби глубоки —
Как знанье тайное, где свет подобен пятнам.

Из пятен света попадая в пятна тьмы,
Я покрывалась воздуха глазами,
Читая незабвенные псалмы
По книге звёздной, чьи глаза над нами.

Волнами сквозь меня, светясь, текло
Пространство ритмов, что гораздо глубже окон.
И в чёрных списках было мне светло
И многолюдно — в одиночестве глубоком.

Гадала по словарю,
Выпало — «благородный».
Я ему говорю:
— Благородный, ты не голодный?

Он пишет в ответ — «преграда»
И добавляет — «лодка».
Преграду осилить рада
Лодка, в которой водка.

Океан Одиночества стонет,
Благородный сидит на вёслах, —
Словарь языка его понят
В этой книге детей для взрослых.

Благородный, ты будешь скоро?
Он пишет в ответ — «кольцо».
И в кольце — сквозь кристалл простора
Я вижу его лицо.

Велосипед, летящий в листопад
На крыльях красных, золотых и синих
В краю, где климат — не для апельсинов,
А снег и лёд — для ледорубов и лопат,
Ты — птица райская в аду кровобензинов,
Ты — упоительной свободы кровный брат.

Катись, прекрасный, — чтобы вечно быть вдали,
Сверкая спицами, дающими ответ
На — где же, где же (тут стоял!) велосипед,
Который мы давным-давно изобрели?…
Да там он, там он, в солнечной пыли,
И отовсюду виден на просвет.

Велосипед, летящий в листопад,
Где семицветный ветер конопат
От пыли солнечной небесного разброса, —
Листай дорогу!.. Мы в твои колёса
Поэтски вписаны, и вся цена вопроса —
Не впасть в засоса чёрного квадрат,
Над пьяным пламенем листвы летя с откоса.

Вдруг оказалось, что другие — те же самые,
И даже более, чем те, кто не другие.
Их масть всё теми же кровава чудесами,
И никакой у них на зверство аллергии.

Вдруг оказалось, что другие с той же своростью
Туда же рвутся и за теми же добычами,
Они людей перегрызают с той же скоростью,
С какой свергали спиногрызов с их величьями.

Вдруг оказалось, что другие — те же самые,
Их кровожадность — свойство вида, въезд в историю.
Когда их пение ликует и плясание,
Перегрызает стадион консерваторию.

Вдруг оказалось, что другие — та же секция
Событий в ящиках с архивными картонками,
А вся их другость — не другее, чем простецкая
Мечта о счастье быть священными подонками.

Вдруг оказалось, что другие — те же самые.
И те же строки, чьё бессмертье светом залито,
Они опять перегрызут в одно касание,
Опять от зависти, что это место занято.

Особенно зимним утром, собирая себя в букетики
Из незабудок, ландышей и заповедных трав,
Когда в снегу по колено мрамор лёгкой атлетики
Делает бег на месте, одежду с себя содрав,

Особенно в это время, когда арабика пенится
И кофеварка медная на медленном дышит огне, —
Память становится острой и мстит, как беглая пленница,
И может убить, но кофе надобно ей, как мне,

Особенно в полумраке, где пахнет водой и окнами,
И так медленно вспоминаешь — какое число и день?…
Вспоминаешь всеми волокнами, всеми глазами мокрыми,
А день на глазах кончается, и венчается с тенью тень,