Борис Нарциссов - Письмо самому себе - Стихотворения и новеллы

Холодок от подушек приятный,
Одеяла мягки и теплы.
А уснешь – хорошо будет пятнам
Без людей по комнатам плыть.

Старик был ядовитый
И ссорился с прислугой,
Жил всеми позабытый
И мучился недугом.

Он долго в рюмку капал
Коричневые капли,
А после, сползши на пол,
Лежал, худой, как цапля.

Его похоронили
По третьему разряду.
Кровать слегка помыли,
Сказав, что смерть – от яду.

А он с тех пор исправно
Синел в отхожем месте
И наслаждался явно
Своей нехитрой местью.

Никогда еще не было так:
Так отчетливо ясно и точно.
Каждый день – это пройденный шаг
К неизбежно поставленной точке.

Я теперь совершенно готов:
Всё равно, не уйти и не скрыться.
Будет несколько диких прыжков –
Точно в газовом ящике крыса.

– Детский ужас: да разве сейчас,
И со мной происходит всё это?..
Но смертелен невидимый газ,
И без выхода тесная клетка.

И тогда-то, потом, под конец,
Совершится великое чудо:
Избавленьем будет конец
Зверю, в угол прижатому, будет.

В отрицательном мире, где всё нам дико,
У пряников – твердый строй и уклад:
«Осолоди мя, отче витой сладыка!» –
Обращается к старшим всякий не-слад.

А со мною учтивы: хоть я не со сдобью,
Но присвоенный титул мне пишут всегда
В обращении: «Ваше неправдоподобие»,
И мой адрес: «Не нам, не сюда».

И так мирен там летний пейзаж: между губок,
От зари до другой зеленой зари
Головастых ребят пускают из трубок
Пыльные музыри.

В этот город с климатом приморским
Он попал случайно, как и все.
Там играли странной переброской
Умственных – и всех других – осей.

Он, герой сего стихотворенья,
Ощутив в себе водоворот,
Вдруг увидел город сокровенный
И себя у городских ворот.

И его, с радушно-важной миной,
Старожил почтенный поучал:
«Чтобы быть полезным гражданином,
Да и чтобы сам ты не скучал,

Избери профессию — любую – ,
Лучше ту, с которой не знаком…
Ну, хотя бы, – краску голубую
Слизывать с построек языком!

Или вот: оранжевой заплатой
Вывеску над окнами повесь:
– За не очень дорогую плату
Умерщвляют любопытных здесь!»

И в нем мысль успела пометаться,
Детская своею простотой,
Что миры – игрушечные яйца –
Можно вкладывать один в другой.

Заглянул к себе в подвал, –
А оттуда – скверной сыростью…
Я давно их не топтал:
Вот, успели снова вырасти.

Беловаты, как грибы.
Я сравнил бы их с опенками.
Натянули туго лбы,
Заплелись ногами тонкими.

Притаились, пауки!
Не моргнут глаза их кроличьи…
Все как будто двойники,
Все Борисы Анатольичи.

Говорят, что я семь, – ну, а кто же?
Существую, а как – не сказано.
Это всё на мазню похоже:
Бытие-то житьем замазано.

Подлежащее «я» ненадежно:
Вот возьмет и на много размножится
Или станет прозрачным и ложным,
Как пустая клопиная кожица.

Уходи, заблудись и запутай
Повороты в проходах и комнатах.
Опускайся и с каждой минутой
Надлежи ты тому, кто не помнит их.

И не сказ, а сказуемый ты там,
Глубоко в подвалах и ящиках.
Там лежит под житьем пережитым
Несказуемо над-лежащее.

На себя натянула туманом возд ухи,
Распростерлась земля, и глаза ее спят.
Небосвод в темно-синем, Мигуев-Звездухин,
Всю ее одремал от лесов и до пят.

От росы и от ночи русалкой запахли
На полях, разбухая от влаги, овсы.
Ты колосья помни – на руке, на зубах ли –
Защекочут тебя голубые усы.