Борис Нарциссов - Письмо самому себе - Стихотворения и новеллы

Нет мест опасней Аризоны:
Тому порукою Майн-Рид.
Но в том повинны не бизоны
И не индейцев мрачный вид.

Для нас в двенадцать лет опасно:
Ее похитил Джим-злодей;
Она – Жанетт; она – прекрасна;
А спас – отважный Мак-Ферлей.

И это было самым лучшим,
Увы, из бывшего потом.
И вот, стучусь, как сын заблудший,
Я в детство, точно в отчий дом.

Никогда так не было зелено
На дворе весной от травы,
И над серым забором расстелено
Столько пламенной синевы.

Тоже сумерки помню осенние,
А в канаве рыжела вода, –
И блаженное оцепенение
Оттого, что светит звезда.

Вы, конечно, сами припомните:
Если с дачи вернуться домой,
То совсем по-особому в комнате
Пахло после ремонта сосной.

И такое простое, обычное
Было ярким, как сон наяву.
Это было как чудо привычное:
Я всё вижу, всё слышу – живу.

Теперь не то: скользит по глазу,
По уху и по коже мир,
Но не проходит внутрь. Теперь ни разу
Не осеняет этот мир,
С которым ощущал я краски
И звуки голою душой:
Как будто на лице повязка
С тех пор, как вырос я большой…

…Я думаю, что я решил задачу:
Я отыскал самонужнейшее,
Существенное, важное для жизни –
И пусть не для других.
А только для себя, поэта:
Жить, чувствовать, что ты живешь,
Не отвлекаясь посторонним:
Жизнью.

В эту душную ночь умирали
От бездождья цветы на лугах.
Колыхал распростертые дали,
Полыхая зарницами, Страх.

Из людей я один был на страже.
Не окованный мертвенным сном.
Было слышно: молчание вяжет
Паутиною липкою дом.

Мне открылось: отчаянья тени
Черным дымом но мраке углов
Мне мешают сойти по ступеням
И расслышать приглушенный зов.

Точно кровь, истекали минуты.
В темноте задыхалась земля,
Я откинул отчаянья путы,
Я решился и вышел в поля.

На полях, неживых и бесплодных,
Замирая, к земле я прильнул:
Мне ответил глубинный и водный,
Вдалеке нарастающий гул.

Закат был кровь. Закат был пламя.
И ветер леденил, как смерть.
Как купол в подожженном храме,
Была пылающая твердь.

Но неизбежное свершалось:
Закат покорно истекал.
И обреченная усталость
Гасила тлеющий раскал.

И засинели облака,
Ложась тенями убиенных.
И тьмы тяжелая рука
Сдвигала давящие стены.

Мы, точно травы при дороге,
Бессильно полегли во прах.
Но только б жить!.. И нас, убогих,
Повел вперед звериный страх.

Чернела ночь. Ни зги. Ни крова.
Мы ощупью во тьме брели:
Рабы, влачившие оковы
В пыли истоптанной земли.

Неправый судия судил
И веселился о мученьях.
А если петел нам гласил, –
То знаменуя отреченья.

Еще не свет, но призрак света
Сереет по полям пустым.
И ветер ночи без ответа
Взывая, шевелит кусты.

И тишина для спящих духом
Еще, как ночью, глубока.
Но слушай обостренным слухом,
Как на коленях облака,

Привстав по краю небосвода,
Друг другу тихо говорят:
«Молите Бога – да сгорят
Достойные в огне восхода…»

Вечером звонили ко всенощной.
Пели колокола хвалу.
Попик старенький, немощный
Служить побрел по селу.

Сторож шептал озабоченно:
«Панихидку, отец Игнат,
Отслужить вас просили оченно
Каких-то двое солдат.

Струсил я виду военного:
Надругаться пришли. Да ничуть:
Николая, раба убиенного,
Заказали они помянуть…»