Глеб Бобров - Осколки

Не исправить слов на бумаге:
«Погиб, исполняя служебный долг.
Представлен комроты посмертно к «Отваге».
Краткий, корявый, служебный слог.
Чуть ниже приписка, (комвзвод подписался):
«Простите, не смог я его уберечь.
Я рядом лежал, я в кустах не спасался.
Но мне повезло, била мимо картечь.
Так пули свистели — за яростным свистом
Не слышался грохот его РПКа.
Хотел на гражданке он быть трактористом,
Но стал он солдатом теперь на века.
Представлен к «Отваге» посмертно. Простите.
Я ранен всего лишь был в этом бою.
Простите, простите, простите, простите!
Простите, коль сможете, рану мою!»

Красками заката
едва теплил на холме лесок.
То ли сом плеснул у переката,
то ли отзвук… взрыва???
…На часок
я к реке приехал.
Любовался
волнами под золотом зари…
Час прошёл… другой… я оставался…
Вот уже мелькали фонари,
а за холм упавшее Ярило,
кровью заливая небосвод,
вдруг лучом зелёным посветило…
напоследок…
И потухло…
Вот
засверкала россыпь самоцветов —
звёздный рой на небе, на реке.
И тоской ненайденных ответов
волчий вой раздался вдалеке.
Волчий вой, (извечное проклятье
волчьей стаи),
вызов или плач?
В нем мирских законов неприятье…
Сам «певец» — и жертва… и палач…

Волчий вой возвысился, сорвался,
потревожил задремавший лес,
в моём сердце стоном отозвался
и, споткнувшись, без следа исчез.

Тишина нагрянула нежданно,
вдруг родившись в шелесте ветвей.
Я стою и внемлю благодарно,
без остатка растворяясь в ней.
Поднялась луна, на шпилях сосен
мягкий свет, как золото разлив.
И в права вступающая осень
тонким льдом подернула залив.
Я стою безмолвствуя.
Минуты
убегают в прошлое.
Часов
я не замечаю.
Будто путы
меня держат.
Тени серых сов
заскользили над уснувшим лугом.
Чешуей искрится перекат.
Ходики, устав в ходьбе по кругу,
вдарили полуночный набат.
И опять всё стихло.
Ночь степенно
открывает тайны для меня,
но уже вдали горит нетленно
новая восточная заря…

…и не сказать кому-нибудь другому,
что я стоял и слушал тишину,
не потому, что уезжал из дома,
а потому, что ехал на войну.

В кулаке — светляк от сигареты.
Ночь в проломе серого дувала.
Оседает «елочкой» ракета
В каменную яму перевала.

Звезды — точно косточки граната
В воздухе полночном и весеннем,
Да родная тяжесть автомата,
Что прилег котенком на колени…

Ощутить судьбу свою — гитару
В этот час, мистический и ранний,
Не в костлявых пальцах Чарикара,
А в ладонях трепетных Рязани.

Там, где пахнет хвоей и грибами,
Где блестит в траве дорога к дому,
Где не будешь тыкаться руками
Сослепу в последние патроны.

Если вернусь…
Часто не верю, что можно вернуться,
Если вернусь…
Мне бы от радости не задохнуться,
Если вернусь…
То помолюсь обязательно Богу,
Если вернусь…
С этой чужбины к родному порогу.
С легким сердцем
Распахну я настежь двери дома
Чтобы в возвращение поверить…
С небом синим
Обопрусь о подоконник.
Спрячу слезы
В огрубевшие ладони
Если вернусь…

Возвращаясь домой, наша группа попала в засаду.
Подорвалась машина. Меня отшвырнуло с брони,
И спасла меня тень от большого куста винограда.
В винограде меня не заметили видно они…
Помню, видел троих, — их худые сутулые спины,
И отчетливо слышал гортанный чужой разговор.
Суетились они у подорванной нашей машины,
И я видел, как раненых там добивали
В упор…
Пыльный, солнечный модуль,
Больничные, бледные лица.
Занавески на окнах — роскошный военный уют.
Я мечтал об одном: поскорее заснуть и забыться,
И одно только помнить, — что любят меня и что ждут.
Под Баграмом санбат, знаю, многим покажется раем.
Для солдата санбат — что для древних паломников Рим.
Только я и во сне воевал и давился сухпаем,
Только я и во сне продолжал пробиваться к своим.