Юз Алешковский - Средь других имен

И в тесовой одежде скромной
в ночь уйдя от твоей судьбы,
быть может, смогу я помнить,
быть может, смогу — забыть.

Отчего так грустно и тревожно:
жадно ловишь каждый звук во мгле?..
Будто и возвраты невозможны,
будто и не жить мне на земле.

Будто где-то ждет лихая дата
непоклонной головы рудой.
За каким она стоит закатом,
над какой склоняется водой?

Это расставанья неизвестность,
это выдумка. И ты не верь.
Я вернусь, я распахну, невеста,
девичью застенчивую дверь.

И ворвутся в комнату (еще раз
проплывет дыханье страшных дней)
голубые сумерки Печоры
и потемки юности моей.

И, чтоб горе навсегда забыла,
ради встречи, счастья без конца,
с легкой бы руки тогда кормила
озорного белого песца.

Ты всегда со мной, моя родная,
это все, чем я богат и горд.
Слышишь, небо свистом разрывает
матовый двухтрубный пароход?

А совсем недавно жизнь иную
нам в мечтах сулили вечера…
Ну, зачем ты плачешь? Все минует.
Ну, простимся. Кажется, пора.

Летят по ветру листья,
как во сне,
деревья голы —
плачут в тишине,
и я прислушиваюсь
скрытно
к плачу…
Какая же
томит их неудача?
Чу!
Звон пилы!
И зубья — как по мне…

Все в памяти:
тайга,
печальный гон,
неправдой тяжкой
шаг обременен;
скользят в снегу
истасканные ноги.
В глазах нет солнца,
а душа в тревоге.
Там —
кто-то —
падает в дороге..
И холодно
от ветренных времен.

Этап. Недоуменье. Замять.
Кривится шаг.
На холоду
распутываем голосами
нас оглупившую беду.

Копаемся туманно в груде
догадок,
ищем — где концы…
И жгут вопросы: кто же судьи —
убийцы или мудрецы?

За чьи духовные изъяны
зачли нам грех?
Иль сбылся сдвиг:
из Откровенья Иоанна
Конь Блед над разумом возник?

Далече ли придется топать?
Морозны мысли…
Дух в петле
облыжности… И, словно копоть,
недоуменье на челе.

Да и зачем все пересуды?
Не понимаем ни аза.
От государственной простуды
у нас воспалены глаза.

Мать, убаюкай песней меня…
Видно, кончено все…
О, как больно и тесно!
Песню вдохни мне,
прощальную песню —
в сердце,
где тени прошедшего дня.
Голову тяжкую
мне не поднять,
спрячь на груди ее,
крытую дымом.
Плакальщиц нет
и молчат пилигримы…
Мать,
убаюкай песней меня.

Молчу о тайнах власти —
тишина!
Причина жесткости
нам неясна.
А часовые, словно
Геростраты,
их лица тупы,
их в кров и зарплата…
Неужли власть им
навсегда дана?

Шумят за стеною
столетние ели,
апрель послезавтра
и — пение птах…
Ручей,
как младенец
в земной колыбели,
опять залепечет
в крутых берегах.

Опять журавли
поднимаются с Нила,
в морях собираются
рыб косяки,
а здесь
надо мною
сиделка склонилась…
Вгрызаются в окна,
крутясь,
сквозняки.

А ты?
Где же ты?
Под железною крышей
ты спишь,
горячо разметалась коса.
Но в сумерках бреда
я голос твой слышу,
я чувствую губы,
я вижу глаза.

Ты рядом?
Со мной!
Ты поешь на закате.
Пытаюсь обнять,
но хватает рука
сосновый скелет
заскрипевшей кровати
и полосатый
покров тюфяка.

И снова лопаты
о грунт загремели.
Уже мимо окон
и доски несут.
Как ты далеко —
затерялась в метели,
не знаешь,
что я
накануне апреля
умру
на рассвете
в четвертом часу.

Все отнято: и честь, и имя…
И днесь владычествует ложь,
И ты с такими же другими
между конвойными идешь.

На сворках псы —
косятся люто…
И неизвестно почему —
непостижимое уму —
над государством тень Малюты.