Мария Вега - Ночной корабль - Стихотворения и письма

Небрежно говорят о стариках:
«Отжившие! Вот будь они моложе…»
А наша память в крепких сундуках
Сокровища хранит, но для кого же?

Но для чего?..
Темно морское дно –
Ни проблеска, ни плеска, ни движенья.
Когда-нибудь поднимется оно,
Искажено в чужом воображенье.

Подходит близко двадцать первый век,
Дорога к изысканиям готова!
Гробокопатели библиотек
Начнут вздыхать, ища живого слова

В разрозненной, бесцветной скорлупе
Записок и заметок, что когда-то
Легли в архив, не угодив толпе,
Запутав факты, передвинув даты.

А слова нет! Упущена пора,
Когда оно само просилось в души,
Но были плотно замкнуты вчера
Глухие человеческие уши.

Лишь в белой ночи, в мраморе, в зиме,
Закутанной в снега, как в плащ из меха,
В глубокой театральной полутьме
Останется бродить и реять эхо,

Как будто распахнулись сундуки,
Открылись тайники воспоминаний,
И жемчуга словесные, легки,
У невских берегов шуршат в тумане,

И в медленном круженье белых пург,
Где чудится сквозь ветер бой курантов,
Та Тень, тот Дух, чье имя – Петербург,
Не сможет не узнать своих атлантов.

Когда бы вы ни родились,
О петроградцы, ленинградцы,
Сумели с детства к вам пробраться
И прочно в память улеглись
Все голоса, шаги и лица,
Весь рокот лиры снеговой.
Вот почему такой живой
Осталась прежняя столица,
Где время длится, длится, длится,
Где временам потерян счет…
Запутал числа ветер невский,
И вам навстречу Достоевский,
В двадцатый век шагнув, идет…
Давно отпевшие «Коль славен»,
Куранты крепости молчат,
Но все часы в домах звучат,
Когда припомнится Державин,
И сани, сданные в архив,
Опять скользнут на поворотах,
Мелькнет, закутанный в енотах,
Старик, столетья пережив…
А над Фонтанкой кони Клодта
Аничков охраняют мост,
И там, в круженье снежных звезд,
Шинелью запахнулся кто-то
И, воротник подняв к губам,
Лицо скрывает от прохожих.
Но нет и не было похожих
На Пушкина… Он знает сам,
Что каждый в Северной Пальмире
Запомнил с детства наизусть
Черты, единственные в мире,
И в лире – собственную грусть…
Как в городе бессмертном этом,
Где камень отражает звук,
Не стать, включаясь в вечный круг,
Писателем или поэтом?..
А на темнеющий гранит
В неиссякаемом потоке
Всё тот же самый снег летит,
Ложась, как на бумагу строки.

Да, я сама той ласточкой была
И на плече ютилась журавлином,
Вела к гнезду путем, как вечность, длинным
И помогла лететь, и привела.

И он меня всю жизнь не звал иначе,
Как ласточкой, хотя ни он, ни я
Не знали о стихах про журавля,
И я сейчас одна над ними плачу.

Спасибо вам за сладость этих слез,
За те стихи, где отражен всецело
Тот, с кем я смело над землей летела,
Когда меня до цели он донес.

На его груди лежала роза.
Им двоим один сужден конец.
Я совсем не Mater Dolorosa,
Я оруженосец и близнец.

Он, уснувший тихо и безвольно
Белоснежный, странно молодой,
Понимал в гробу, что мне довольно
Этой жизни, для него пустой.

Понимая, повернул нарочно
Голову чуть вбок, лицом ко мне,
Словно говорил: «Мы рядом ночью,
На рассвете, наяву, во сне…»

Серебрились легкие ресницы,
Скрыв глаза, но видел он сквозь них.
От него ничто не утаится,
Каждый шаг мой знает, каждый стих.

Я – близнец, не Mater Dolorosa,
Мне не страшен близкий гул огня.
Я заплачу лишь о том, что роза
С ним сгорит сегодня, а не я.

Твое присутствие со мной,
Твоя рука – в моей,
И, если холодно зимой,
Я не прошу: «Согрей».

Ты знаешь сам, без слов поймешь –
Ведь ты незаменим,
Ты ледяную дрожь уймешь
Дыханием одним.

Опять спокойно и тепло,
Ты видишь, я смеюсь!
Твое плечо – мое крыло,
Я под него забьюсь.

Я буду ждать с тобой вдвоем,
Чтоб ты сказал: «Теперь
Пора в дорогу. Что ж, пойдем?..»
И распахнется дверь
Последняя…
А что за ней
Лежит и ждет меня?..
Моя рука – в руке твоей.
«Иду!» – откликнусь я.