Георгий Голохвастов: Лебединая песня: Несобранное и неизданное

Здесь встреча двух миров, Игемон и Христос —
Меча победный путь и Крестная Дорога…
«Мне предали Тебя за то, что Сыном Бога
Себя Ты называл». — Но в голосе вопрос.

В душе смущен Пилат. Пророк из Назарета
Не плотник ли простой? Откуда ж властность эта:
«Пришел, чтоб Истину свидетельствовать, Я».

«А что есть Истина?..» – И было столько света
Во взоре Узника, что смолкший вдруг судья,
Встав, вышел, устрашен, не смея ждать ответа.

Живу вторично я в тиши моих ночей.
Не сплю. Горит душа… С тревогой ожиданья
Гляжу в былое я, как в зеркало гаданья,
При свете трепетном колдующих свечей.

И чудом вспять течет минувшего ручей –
Все сны, все радости, все страстные страданья…
И с ними входишь ты, как прежде, в час свиданья,
С загадкой памятной приманчивых очей.

В страстях сгорела жизнь. И мне судьба-колдунья
Солгала, как и ты… Но, хоть и сед, как лунь, я,
Мне нынче ворожит камина жаркий треск…

Я молод, – ты со мной: в снежинках шубка кунья,
И в поднятых глазах неизъяснимый блеск
Влюбленных женских грез под лаской полнолунья.

Когда я молод был, я избегал вершин –
Там было холодно, беззвучно, одиноко.
Милей была мне степь, и шум травы высокой,
И золото полей, и мирный быт долин.

Мне город нравился – гудки, шуршанье шин,
Огни и суета. В толпе тысячеокой
Я ласку женских глаз под томной поволокой
Любил с мечтой своей сроднить на миг один.

Но годы опытом, как сытным медом соты,
Мне сердце налили; измучили заботы,
Наскучила любовь и ненависть людей.

Чужой души искать теперь мне нет охоты…
Затишья просит мысль. Чем голова седей,
Тем всё властней влекут меня к себе высоты.

Благоуветливость монашеской светлицы;
Сквозь пеструю слюду играет луч цветной,
Чуть пахнет ладаном… А в сердце гнев хмельной
Горит под смирною одеждою черницы.

Несносен Софье плен. Для этой ли темницы
Разрушила она, смеясь над стариной,
Неволю теремов – вступила в мир иной,
Познала жизнь, любовь, борьбу и власть царицы.

О, только б краткий срок! Вновь кликнуть удальцов…
Как соколы, слетят бойцы со всех концов,
За раскрасавицу Царь-Девку стать горою…

Эх, полно! Что зовешь, царевна, мертвецов!
Не за окном ли там, в глумленьи над сестрою,
Повесил страшный Петр ей преданных стрельцов.

Я гул душевных гроз знавал, – я был моложе!
И в сердце солнце знал счастливых ранних дней!
Но песнь вне родины – растенье без корней…
Душа озноблена. И мысль и чувство строже.

Так настоящее с моим былым не схоже;
Беда со мной везде, и что ни год — черней.
Горька утрата грез. И даже сны бедней
Ночами долгими на странническом ложе.

И всё же ритм стиха, как звон речной струи,
Нет-нет, а расцветит раздумия мои
Под вечер в час зари иль в бодрый день погожий.

Так в бархатной пыли дорожной колеи,
И бессознательно, цветным узором кожи
Еще горит извив раздавленной змеи.

Куда ни глянешь, лес. В его радушной чаще
И кущей теневых сырая полутьма,
И солнечных полян ленивая дрема,
И сочные цветы у речки, чуть журчащей.

В кудрявой зелени, как в заводи молчащей,
Все убаюкано – и церковь, и дома;
Смелей затрепетать страшится жизнь сама,
Чтоб сердце чье-нибудь вдруг не забилось чаще.

В прохладных комнатах затишье и уют;
До мировой вражды, кровавых войн и смут
Нет дела крепкому от века захолустью.

Здесь на душе легко. И чище мысли тут.
Вечерние лучи ласкают сладкой грустью,
И старые часы покоя бархат ткут.

Чуть теплится зарей задумчивая даль;
Опалы облаков дрожат на небосклоне,
И море мирное в своем прозрачном лоне,
Как мать, баюкает вечернюю печаль.

А тут же жизнь грустит. Томясь, поет рояль,
И ропщет чья-то страсть в его призывном стоне…
Но тишь в душе моей, как гладь воды в затоне, –
Не надо ей любви, ей плачущих не жаль.