Георгий Голохвастов - Лебединая песня - Несобранное и неизданное

Всё дышит, всё живет с алчбою волевой,
От пламенных светил над нашей головой
До косных мшистых глыб, прилегших неподвижно.

Не в чуде ль жизни ключ к загадке мировой?
Не в нем ли смысл и цель всего, что непостижно?
Язык безмолвия! Как внятен шепот твой!

Я заглушил в душе о прошлом сокрушенье
И настоящего бессильно не кляну:
Мне старость принесла заката тишину,
Неистового дня благое завершенье.

Былого с будущим я чувствую смешенье,
Две жизни разные учусь сливать в одну;
Как тень грядущего – встречаю новизну,
А юность новую – как наше утешенье.

Сейчас на улице, гурьбою мяч гоня,
Шумел подростков рой; веселый смех, возня,
Потом задорный спор… И схватка буйной драки.

О, сколько было в них упорства и огня…
И как не помечтать, что эти забияки
С судьбой поборятся удачнее меня.

Молитву лепеча в мерцаньи робкой свечки,
Она доверчиво глядит на образа:
Совсем по-взрослому задумчивы глаза
И нимбом золотым дрожат кудрей колечки.

А днем раздолье ей в лесу, в лучах, у речки,
Всё веселит – цветок, и гриб, и стрекоза.
Да вдруг припустит вскачь, размашисто борза,
Как жеребеночек, не ведавший уздечки.

На зависть, право, прыть у этих непосед!
Но истинно сказал безвестный сердцевед,
Что чистая душа и радость – неразлучки.

Невмочь уж мне бежать за быстроногой вслед,
Но смех ее во мне, и ясным счастьем внучки,
Как светом солнечным, согрет усталый дед.

Не Ангел Смерти ли нисходит в те мгновенья!
Вдруг кто-то мне смежит легко глаза рукой,
По телу разольет неведомый покой
И сердце погрузит в затон отдохновенья.

Не мертвенный застой, а тишь без дуновенья,
Где время не журчит бессонною рекой:
Ни помыслов, ни чувств, ни тягости плотской
На крыльях ласковых живого всезабвенья.

Не так ли, в должный миг, придет и смерть моя…
Погаснет внешний мир. Сольюсь навеки я –
Свободный вновь – со всем, что было, есть и будет.

И, как вкусившая целебного питья,
В безгрезном вечном сне душа себя забудет,
Росинкой растворясь в пучине бытия.

Топорщась, воробьи купаются в пыли,
Сквозь дымку солнце жжет, пылая рдяным шаром,
И духота гнетет недвижным банным паром,
И грузны облака, как с мельницы кули.

Попряталось зверье. Цветы изнемогли…
Грозу зачуял лес с тревогой в сердце старом…
Вот шумно вихрь прошел. Вот гром глухим ударом
Сорвался с высоты и катится вдали.

В смятении земля, измученная зноем.
И тучи черные с серебряным подбоем,
Дымясь и грохоча, грядой идут на нас.

Так конница гремит, смыкаясь тяжким строем,
Чтоб с грозным топотом, блестя стеной кирас,
Промчаться по полю, охваченному боем.

Как славно отдохнуть в таверне придорожной
Под полночь всаднику, продрогшему в метель.
Служанка сонная ушла стелить постель,
Трактирщик угли вздул. Камин трещит тревожно.

«Озяб, хозяин, я. Согреть бы глотку!..» – «Можно!..»
В огромной кружке он запенил крепкий эль,
Нескупо рому влил и яблочный кисель,
Крутой, как шерсть овцы, вмешав, растер надежно.

А кочерга уже нагрета докрасна.
В сосуд ее конец! Скорей! – Шипит она, –
Напиток закипел, повеяв пряным паром.

И гость неспешно пьет заветный взвар до дна;
Горячие глотки в крови текут пожаром…
Глаза слипаются… Тепло… И тишина.

«Всё к лучшему… в конце», – по мудрости китайской.
Мне память шепчет вновь минувшего рассказ,
И мертвые цветы давно безводных ваз
Я оживляю вновь с заботою хозяйской.

Всё знал когда-то я, моей порою майской, –
Любовь, любви тоску, и ласку милых глаз,
И ложный их обет… Как много-много раз
За счастьем гнался я, за мнимой птицей райской.