Вижу пламя на площади старой хунзахской.
Ждет Хочбара костер. Но, над смертью самой
Насмехаясь, бросается в дикую пляску,
Лихо крутит усы гидатлинский герой.
Вижу мужество юного Эльдарэлава.
Яд приняв, он хватает кумуз и поет.
Он последнюю песнь, умирая со славой,
Посвящает тебе, непокорный народ.
В схватке правую руку теряет, но сразу
Левой саблю подхватывает джигит.
Сняли голову. Тело не рушится наземь.
В нем бессмертная жажда возмездья бурлит.
В грудь вонзился кинжал. Воин глубже вбирает
Злую сталь, чтоб к врагу дотянуться клинком.
Узник связанный стены плечом прошибает,
И ничто не удержит его под замком.
Вижу алые стяги средь белых утесов,
Дым винтовочных выстрелов вижу вдали.
Партизаны встают, вражью силу отбросив.
Их в атаку ревкомы твои повели.
Вижу горных орлов, что свивают гнездовья
На заоблачных склонах, в расселинах скал.
На сынов твоих гордых взираю с любовью,
Для себя я других образцов не искал.
Я их вижу, израненных, вижу усталых,
Хромоногих, безруких, в дорожной пыли.
Если спросите: «Что их в бою вдохновляло?» —
Вам покажут лишь горсточку горской земли.
Если спросите: «Где укрепления ваши?» —
Камни в узком ущелье покажут они.
Я завидую мудрости их и бесстрашью,
Мне и верность и твердая вера сродни.
Я их жизнью горжусь, я над смертью их плачу,
И, навеки себе их примером избрав,
Мой народ, я люблю твой характер горячий,
Я люблю твой крутой, несгибаемый нрав!
Снова рана давнишняя, не заживая,
Раздирает мне сердце и жалит огнем.
…Был он дедовской сказкой. Я сызмальства знаю
Все, что сложено в наших аулах о нем.
Был он сказкой, что тесно сплетается с былью.
В детстве жадно внимал я преданьям живым,
А над саклями тучи закатные плыли,
Словно храброе войско, ведомое им.
Был он песнею гор. Эту песню, бывало,
Пела мать. Я доселе забыть не могу,
Как слеза, что в глазах ее чистых блистала,
Становилась росой на вечернем лугу.
Старый воин в черкеске оглядывал саклю,
Стоя в раме настенной. Левшою он был,
Левой сильной рукой он придерживал саблю
И оружие с правого боку носил.
Помню, седобородый, взирая с портрета,
Братьев двух моих старших он в бой проводил.
А сестра свои бусы сняла и браслеты,
Чтобы танк его имени выстроен был.
И отец мой до смерти своей незадолго
О герое поэму сложил…
Но, увы,
Был в ту пору Шамиль недостойно оболган,
Стал безвинною жертвою темной молвы.
Может, если б не это внезапное горе,
Жил бы дольше отец…
Провинился и я:
Я поверил всему, и в порочащем хоре
Прозвучала поспешная песня моя.
Саблю предка, что четверть столетья в сраженьях
Неустанно разила врагов наповал,
Сбитый с толку, в мальчишеском стихотворенье
Я оружьем изменника грубо назвал.
…Ночью шаг его тяжкий разносится гулко.
Только свет погашу — он маячит в окне.
То суровый защитник аула Ахулго,
То старик из Гуниба, — он входит ко мне.
Говорит он: «В боях, на пожарищах дымных
Много крови я пролил и мук перенес.
Девятнадцать пылающих ран нанесли мне.
Ты нанес мне двадцатую, молокосос.
Были раны кинжальные и пулевые,
Но тобой причиненная — трижды больней,
Ибо рану от горца я принял впервые.
Нет обиды, что силой сравнилась бы с ней.
Газават мой, быть может, сегодня не нужен,
Но когда-то он горы твои защищал.
Видно, ныне мое устарело оружье,
Но свободе служил этот острый кинжал.
Я сражался без устали, с горским упорством,
Не до песен мне было и не до пиров.
Я, случалось, плетьми избивал стихотворцев,
Я бывал со сказителями суров.
Может, их притесняя, ошибся тогда я,
Может, зря не взнуздал я свой вспыльчивый нрав,
Но, подобных тебе пустозвонов встречая,
Вижу, был я в крутой нетерпимости прав».
До утра он с укором стоит надо мною.
Различаю, хоть в доме полночная тьма,
Борода его пышная крашена хною,
На папахе тугая белеет чалма.
Что сказать мне в ответ? Перед ним, пред тобою
Мой народ, непростительно я виноват.
…Был наиб у имама — испытанный воин,
Но покинул правителя Хаджи-Мурат.
Читать дальше